Михаил Кильдяшов
Фатьяновское кольцо
Слово – лучший попутчик. Оно не собьёт с пути, не заведёт в тупик. Куда бы ты ни пошёл с чистым словом, везде тебя примут как своего, откликнутся тебе с такой же чистотой.
Слово за словом, шаг за шагом, год за годом по России прокладывались литературные дороги. Они скрепили наше отечество надёжней магистралей, мостов и шоссе. Для литературных троп любые границы условны, здесь смыкаются концы и начала, закольцовывается время и пространство. Так, у нас есть пушкинское и аксаковское кольцо, можно прочертить державинское, карамзинское, лермонтовское… Златоглавая Москва и строгий Петербург, знойные степи и холодные моря, непреступные горы и таинственный русский лес – всё связано жизнью тех, кто служил слову, сохранял и преумножал его свет.
Такие литературные маршруты подобны годовым кольцам на срезе дерева: по ним мы определяем, какое «тысячелетье на дворе», ими сплачиваем поколения. Двадцатый век, с болью прораставший из девятнадцатого века, усечённый и надломленный накануне века двадцать первого – тоже родил своих гениев места, проложил через их судьбы литературные маршруты.
Особенно ярко на нашей карте сияет фатьяновское кольцо – кольцо поистине золотое: Владимирская, Орловская, Брянская земля, Оренбуржье и Москва. Всё это фатьяновские места, где города и сёла озарены поэтическим словом, в котором живёт песенность пращуров, их родниковые голоса.
Небольшой город Вязники во Владимирской области – фатьяновский исток: «Там навек полюбил я гармони, соловьёв и берёз красоту». Вот уже в сорок шестой раз на родине поэта прошёл фестиваль, посвящённый его творчеству. Этот праздник, затеянный ещё в советскую пору, пережил лихолетье 90-х и теплохладность нулевых годов, доказал, что русскому человеку во все времена важно осознавать себя русским, быть сопричастным благому делу, напитываться добром и душевным здоровьем. Русскому человеку важно встретиться с Фатьяновым так, как написал об этом его близкий друг Ярослав Смеляков:
Мне во что бы то ни стало
надо б встретиться с тобой,
русской песни запевала
и ее мастеровой.
Володимирской породы
достославный образец,
добрый молодец народа,
госэстрады молодец…
Песня тянет и туманит,
потому что между строк
там и ленточка и пряник,
тут и глиняный свисток.
Песню петь-то надо с толком,
потому что между строк
и немецкие осколки,
и блиндажный огонек.
Именно с таким настроем стремится русский человек в Вязники. Стремится на владимирскую землю, чтобы как можно глубже понять Фатьянова. Ведь понять Фатьянова – значит понять себя самого, понять своё поющее сердце, разгадать природу слова, которое, лишённое всякого мудрования, формальной изощрённости, хочется повторять вновь и вновь, хранить в памяти как величайшую драгоценность. Из чего соткано это слово? Какие силы влились в него? Какое мастерство и вдохновение его породили?
Родина Фатьянова – край рукодельников и иконописцев. Владимир благословлён самим преподобным Андреем Рублёвым, фрески которого сохранились в Успенском соборе. Всматриваешься в работы местных мастеров и узнаешь небесную синеву рублёвских икон.
В лихолетье иконописцы из посёлка Мстёра сберегли свою уникальную технику, свою школу, перенеся опыт нескольких поколений в народный промысел – роспись шкатулок. С тем благоговением и усердием, с какими прописывают маленькие клейма на житийных иконах, мастера стали изображать огнегривых коней, вырвавшихся из клеток жар-птиц, статных царевичей и кротких девиц. На мстёрских шкатулках нет чёрного фона: персонажи на них всегда в окружении цветущих садов, величавых городов, морозных узоров. В этой росписи живёт особая вера в чудо. Оно не то, на которое мы уповаем, молясь перед иконой: это чудо сказочное, детское, наивное, но от него тоже ждёшь добра и света. Верили мстёрские мастера, что иконописная школа возродится, что секреты, перенесённые в мирское искусство, вновь воплотятся в святых ликах, верили, что вновь через образа станут воздавать хвалу Первообразу. Так и произошло.
Быть может, за эту веру и долготерпение в Свято-Благовещенском женском монастыре Вязниковская Казанская икона Божьей Матери явила чудо. Образ замироточил, и на стекле киота отобразилась Богородица с Младенцем. Теперь эта нерукотворная икона бережно хранится монахинями монастыря. Будто, по милости Своей, Господь убрал пелену с наших глаз и позволил узреть невыразимое древом и красками, явил молящимся то, что за пределами земного.
Покров Богородицы простирается над Вязниками – городом двадцати восьми героев Советского Союза и России. Они вызывали огонь на себя, отдавали жизнь за други своя, вели самоотверженные бои на небеси и на земли. Эти герои, став мучениками и праведниками, теперь держат с Богородицей Покров над городом и всей владимирской землёй. И голубая гладь Оки и Клязьмы, что соединились здесь, кажется отражением Покрова. Две реки слились, будто соединились два ратных полка, два крестных хода, будто встретились два века – двадцатый и двадцать первый.
Так же, словно реки, стекаются на солнечную поляночку в Вязники из разных мест России все, кому дорого фатьяновское слово. В нём и откровение иконописца, и промыслительный народный промысел, и подвиг земляков, и голубая глубина рек, и молитвенная высота небес.
В газете "Вечерний Оренбург" 7 августа 2019г. опубликован рассказ Жанны Даниловой.
Жанна Данилова родилась 22 марта 1987 года в г. Салавате Республики Башкортостан. Живёт в Оренбурге. В 2010г. окончила филологический факультет ОГПУ. Работает корреспондентом в газете "Сельские вести". Член Оренбургского областного литературного объединения имени В.И. Даля (руководитель Г.Ф. Хомутов). Автор детских повестей "Две Полины", "Второгодник".
Михаил Кильдяшов
Хранитель родника
Однажды в духовной семинарии мне поставили в расписание факультативное занятие. Можно было отвлечься от строгих правил языка, от суровой грамматики и поделиться со студентами чем-то сокровенным — тем, что когда-то для себя открыл и о чём теперь непрестанно размышляешь.
Я принёс с собой книгу очерков Михаила Чванова и предложил семинаристам вместе почитать её. Теми голосами, которыми я привык слушать псалмы и акафисты, зазвучали слова писателя. Они были настолько мелодичны, размерены, весомы, что, казалось, автор пишет не просто на русском, а на каком-то особом языке, который был понятен всем славянам в ту пору, когда они ещё оставались едины, когда ещё не разошлись на восток, юг и запад: "В нас всё меньше внутреннего устроения, его нам упорно пытаются заменить чужим, с которым мы перестаём быть русскими людьми. Искать Икону нужно, прежде всего, в себе. И чем больше людей найдёт Её в себе, тем скорее Она вернётся…" — читали мы о Табынской иконе Божьей Матери.
"Понятие "русский" — не понятие крови, тем более что в нашей крови чего только не намешано, а отношение к Отечеству. Великая русская семья — пример тому", — читали мы об Аксаковых.
"У всякого человека есть совесть, только у одних она спит или убита, у других — она объёмнее человека, в котором зародилась или которого для особой цели выбрал Бог, или наказал ею, потому что нелегко с ней жить, потому что она становится совестью и тех, в которых она чуть теплится", — читали мы о Валентине Распутине.
Эти слова и это чтение породили одновременность всего: не было ни прошлого, ни настоящего, ни грядущего. Время не тянулось и не летело. Ты не томился в ожидании и никуда не спешил. Времени просто не существовало. Ничего не старело, не ветшало, всё было нетленно.
Подобное я раньше переживал только в храме на молитве и в уфимском доме-музее С. Т. Аксакова, охранителем которого стал Михаил Чванов. Я люблю ходить с ним по комнатам музея и каждый раз примечать что-то новое, — то, что, может быть, проглядел, упустил, не осмыслил прежде. Здесь соединились все спасительные смыслы нашей жизни: семья, труд, слово, природа, память, вера. Здесь будто перечитываешь "Семейную хронику", "Детские годы Багрова-внука", сказку ключницы Пелагеи.
Порой кажется, что Михаил Андреевич заведёт тебя в потаённую комнату, доступную немногим, отдёрнет плотную завесу — и всё кругом озарится неземным сиянием. То ли негасимая свеча, то ли перо светоносной птицы, то ли алый закат самого долгого летнего дня. Глаза немного привыкнут к сиянию, присмотришься и разглядишь Аленький цветочек. Тот самый, что обращает страх в любовь, отчаяние — в надежду, ночь — в утро. Корни его не уходят в землю: они переплетаются с корнями слов, с древними преданиями, с голосами сказительниц. Бутон его — раскрывшаяся тайна, свидетельство о мире, где одолены горе и смерть.
"Евразийство — это Аксаковы", — скажет Чванов. Не география, не история, не этнология, а "любовь русского народа к всечеловечеству". Это мечта о всеобщем благоденствии, единая историческая память обо всём благом, созидательном, об ответственности друг за друга. Мечта воплотилась в Аксаковском празднике, что несколько десятилетий проводит Чванов в Уфе, куда съезжаются "вси языцы". Писатели и актёры, учителя и библиотекари, производственники и военные — все приходят с державным делом в Аксаковские места, приходят, как под Покров Богородицы.
Её Табынскую икону Чванов много лет ищет на разных путях и перепутьях. Он изучил каждый шаг войска атамана Дутова, унёсшего с собой святыню, не упустил ни одного свидетельства, ни одного воспоминания, ни одного пророчества об иконе. Но без воли Божьей, без чуда все усилия человеческие бесплодны. Может быть, однажды в дивном сне, Чванов, как лампаду, поднесёт к иконе Аленький цветочек — тёмный лик озарится, и небесные очи Богородицы подскажут тот храм или тот дом, где хранится "всего мира Надежда и Утешение".
Семинаристы читали книгу, а я представлял себе крестный ход, в котором Михаил Чванов несёт Табынскую икону Божьей Матери, а помогают ему те, чьи озарённые лица так напоминают Вячеслава Клыкова и Валентина Распутина, Павла Флоренского и Владимира Даля, отца и сыновей Аксаковых. Они проносят икону над коленопреклонённой, молящейся евразийской семьёй.
Городецкая Елена Николаевна родилась 2 июня 1988 года в г. Бузулуке Оренбургской области. В июне 2010 г. с отличием окончила Оренбургский государственный университет (факультет журналистики) по специальности «периодическая печать и теория журналистики». Работала в газетах корреспондентом, в органах исполнительной и законодательной власти пресс-секретарем, с 2015 года работала в АО «ТВЦ «ПЛАНЕТА» выпускающим редактором телевидения, с января 2017 года там же занимает должность начальника программного отдела.
С 2017г. член Оренбургского областного литературного объединения им. В.И. Даля под руководством Г.Ф. Хомутова. Принимала участие в форуме «Таврида» (республика Крым, 2016г.), в литературном семинаре «КоРифеи» (город Уфа, 2018г.), во всероссийском фестивале литературных журналов «Волжская пристань» (г.Ульяновск, 2019г.).
Оренбургская региональная писательская организация Союза писателей России благодарит главного редактора "Российского писателя" Николая Ивановича Дорошенко и администратора сайта Елену Игоревну Дорошенко за поддержку молодых оренбургских писателей.
УЖИН НАЕДИНЕ С СОБОЙ
Попытаться объяснить, что такое одиночество, то же самое, если безногий попытается объяснить, каково ему. Пусть у тебя много друзей, отличные коллеги, родственники... Но если ты живешь один, тебе не избежать одиночества.
Ты можешь не ощущать его утром и днем, но вечером оно обязательно настигнет тебя, как только переступишь порог дома. И хорошо, если тебя ждет кошка или собака: понимаешь, что хотя бы кому-то нужен. Ты еще дверь открываешь, а твоя кошка уже сидит и ждет тебя. И, конечно же, она сначала делает вид, что совсем не ждала и у нее своих дел полно, показывает свое безразличие, но все же начинает искренне радоваться твоему приходу: трется о ноги, выпускает и сжимает коготочки, ложится и вся выворачивается, ждет, когда возьмешь на руки. Ты берешь ее, а она обнюхивает тебя и твое лицо, замерев возле рта: вдруг ты что-то вкусненькое без нее съел, пока где-то ходил весь день. Она начинает мурчать, тереться о щеки, пока не потекут слюни от удовольствия. Только такой любви хватает минут на десять, а потом у нее свои дела, игрушки, мячики. И ты вновь остаешься наедине с самим собой.
Гробовая тишина настигает тебя в любом случае и от нее не убежать. Одиночество с тобой рядом даже на работе. Просто там дневные звуки заглушают. Дома же ты включаешь телевизор, музыку. Для фона. Лишь бы не слушать тишину.
Ты проходишь на кухню, чтобы приготовить себе ужин. Достаешь картошку, аккуратно срезаешь с нее кожуру, нарезаешь дольками и ставишь жарить. Пока она шипит в сковороде под закрытой крышкой, достаешь маринованные огурчики и грибочки. Все выкладываешь в отдельные блюдца: соленые рыжики режешь и заправляешь сметаной, настоящей деревенской, в опята добавляешь подсолнечное масло, огурчики режешь небольшими кусочками. Поджаренную до золотистой корочки картошечку периодически перемешиваешь, чтобы не пригорела. Обязательно пробуешь горячие, но безумно вкусные зажаренные кусочки картошки, а самые толстые иногда разламываешь ложкой, чтобы понять, мягкие они или еще твердые. Когда картошечка приготовится, выливаешь в нее почти полбанки деревенских сливок. Самое главное при этом не забыть убрать сковороду с плиты, иначе сметана моментально превратится в масло и не получится наивкуснейшей картошки в сливках. Быстро перемешиваешь и ставишь на стол прямо в сковородке.
Ужин для тебя - редкое явление. Чаще обходишься легким вечерним перекусом. Если бы готовить для кого-то, то это другое дело. А себе... Одному даже и есть не всегда хочется. Хотя иногда душа требует праздника, и ты устраиваешь вот такие вечера.
За ужином, уплетая картошечку, огурчики, грибочки, закусывая хлебом, ты не перестаешь думать. Именно в такие моменты понимаешь, почему всегда приглашаешь друзей и коллег в гости. Только эти встречи редки: семьи, дела, проблемы, - с возрастом список увеличивается, почему нельзя лишний раз встретиться. И когда они приходят, ты молчишь и просто их слушаешь, потому что очень трудно каждый вечер слушать одну тишину. А вечерние телефонные разговоры и общение по интернету никогда не заменят настоящего человеческого тепла.
Иногда тебе звонят замужние подруги и женатые друзья, которые жалуются на мужей и жен, на озорующих детей, на вечный шум в доме. Ты слушаешь и думаешь. Что они не понимают своего счастья. Что ты многое можешь отдать хотя бы за часть того, что есть у них. Они говорят, как хотят побыть в тишине, как хочется сбежать от семьи, чтобы отдохнуть от них. А ты-то как никто другой знаешь, что значит быть в тишине и как хочется от нее спрятаться.
После ужина ты спешишь лечь спать, объясняя себе это тем, что не высыпаешься и устаешь на работе. На самом деле, так ты убегаешь от одиночества, которое живет с тобой по соседству. Ты прячешься от него в сон, в мечты, в фильмы и книги. Но оно не уходит, оно всегда рядом. Смотрит с тобой фильм, слушает с тобой музыку, читает с тобой книгу или ложится с тобой в постель. Оно здесь. Ты его слышишь и ощущаешь.
Мне было лет пять, наверное. Наша семья жила без машины, поэтому во всех поездках мы падали на хвост к родственникам, которые имели автомобили.
В тот день мы ждали, когда за нами заедут, чтобы ехать в деревню к бабушке. Меня как старшую одевали первой: колготки, гамаши, маечка, платье, теплая кофта, шарф, шапка, куртка, варежки, сапоги — мама всегда старалась, чтоб нам было тепло. Я сразу выскочила на улицу. На дворе стояла ранняя весна: снега еще было достаточно, хотя он уже вовсю таял. Луж было так много, что я испугалась не успеть все их измерить до приезда машины. Со двора я не уходила, но мне их и здесь хватало.
Когда я услышала гул подъехавшей машины, поторопившись, потеряла равновесие, и одна моя нога неожиданно по колено провалилась под лед. Пока я пыталась вытащить эту ногу, под второй лед тоже провалился. Было неприятно и холодно. Ноги из-подо льда вытаскивать было очень сложно, к тому же я снова и снова уходила под воду: лед крошился под каждым моим шагом. Хорошо, что куртка короткая, чуть ниже пояса, иначе и ее бы намочила. Через несколько шагов я ощутила землю выше: будто бы из ямы вылезла. Идти стало проще. Выбравшись, почувствовала, как мне стыдно. Понимала, что нагоняя не избежать.
Сестренка выходила, а тетя заходила в дом за мамой, когда я с понурой головой подошла к двери. Растолкав столпившихся у входа, я увидела, что мама надевает пальто.
- Мааам, - осторожно с дрожью в голосе протянула я, опустив глаза в пол: посмотреть маме в лицо мне не хватило смелости. Взглянув на меня, она сначала опешила и несколько секунд пыталась собраться с мыслями.
- Ты что натворила? Ты куда залезла?! - закричала на меня мама. Закрыв лицо руками, я заплакала.
- Я... я... не... хотела... Я... я не специально... Я... не... знала... - Всхлипывая, приговаривала я, когда она меня буквально вытряхивала из мокрых вещей.
- Не знала она! А что ты знала?! Отец еще осенью выкопал яму под фундамент для гаража! Зачем ты вообще туда полезла?! На кой только черт ты туда поперлась! - Мне было просто до жути обидно, что мама не хочет меня понять. Она с силой и очень быстро натягивала на меня другие колготки, другие гамаши, другие теплые носки. Обувать пришлось зимние сапоги.
Всю дорогу в деревню я молчала и хлюпала. Не отвечала даже на вопросы, которые мне задавали. А они почти все касались моего «путешествия» по лужам за домом. По моим щекам текли слезы. У бабушки я легла на кровать и, отвернувшись к стене, плакала и шмыгала носом. От обиды.
Уже поздно вечером мама сказала, что это должно послужить мне уроком на будущее. Я успокоилась, но больше никогда не порывалась измерять лужи, потому что при их виде я всегда вспоминала тот день и ту обиду, что осталась жить в сердце.
Эта история вспомнилась мне по дороге в родительский дом. Прошло двадцать лет, и теперь я посмотрела на всю ситуацию глазами мамы. С порога я вывалила на нее все, что вспомнила, но мама смотрела на меня непонимающими глазами и лишь повторяла:
- Я этого не помню!
Вечер прошел как обычно: баня, ужин и вечерние посиделки за разговорами. Ведь теперь нам удается видеться раз в две-три недели и никак не чаще.
Обычно в бане я немного греюсь на полкЕ и жду папу, который приходит напарить меня заранее приготовленным веником. В такие моменты он меня не жалеет: из бани я выхожу краснее рака. Летом во дворе, а зимой дома он встречает меня с уже приготовленным стаканом пива и почищенной сушеной рыбкой. Выпив пива, можно прилечь на диван и немного отдышаться, в то время пока он моется в бане. Мама купаться всегда ходит последней: не переносит жару, поэтому открывает все двери, чтобы жар вышел. Во время этого папа отдыхает после бани, я накрываю на стол то, что мама уже приготовила. А это всегда что-то вкусненькое: жаренная курица с картошкой, бешбармак, манты, блинчики, пироги... Когда стол накрыт, заходит мама, как обычно босиком, будь то зима или лето.
- Мама! Сколько раз тебе говорить! - Приношу носки, заставляю сесть на стул и самостоятельно ей их надеваю: она и так еле ходит — ноги совсем никуда стали. Папа зовет меня намазать его больную спину и сделать массаж, а я предлагаю сначала поужинать, а потом уже заниматься всем остальным.
Вечер пролетает моментально быстро. Спать ложусь под бочком у мамы, чтобы вновь почувствовать себя маленькой девочкой, обижающейся на нее по пустякам...
- Мам, мы расписались. Теперь ты со мной будешь разговаривать? Можно заканчивать играть в молчанку.
- А дети?
- Завтра всех усыновлю.
- Ну слава богу. Квартиру получили?
- Почти. Она еще строится в новом доме. Как достроится, делаем ремонт и переезжаем.
- Виталик, я тебя очень прошу, не делай больше ничего подобного, я этого не переживу.
- Хорошо. Сегодня вечером ждем тебя в гости. Друзья придут, немного отметим воссоединение семьи.
- Проходите, гости дорогие, - Люба сделала подобие реверанса, приглашая Андреевых и Кузьминых к столу, пока еще в однокомнатной квартире. – Скоро нам будет просторнее, а пока довольствуйтесь тем, что имеем.
- Сейчас пиццы и роллы привезут. Пиво уже можно открыть, думаю, - поддержал новоиспеченную жену Виталий Дмитриевич.
- Предлагаю тост, - начал Артем Кузьмин, когда пиво было уже в бокалах. – За большую семью Чуйковских! Желаю вам расти и процветать! – Артем залпом осушил бокал. – А теперь расскажите, пожалуйста, как вам это удалось?
- Надо признаться, сам бы я до этого никогда б не додумался, - Виталий работал заместителем начальника городского управления молодежной политики. – Это мне предложил Андрей Петрович. Вызвал меня однажды, Люба тогда была сыном беременна, и говорит, чего вы ютитесь в однушке… - В дверь позвонили. – О! Роллы!
- Я открою. Рассказывай. - Люба отправилась получать заказ.
- И вот. Я не знал, как это устроить. С моей-то зарплатой… Но Андрей Петрович, как оказалось, все продумал. Он же давно занимается субсидиями для молодых семей. И за очередью сам всегда следит. Он тогда объяснил, что матерям-одиночкам деньги получить проще. Я даже не сразу понял, к чему он клонит. Когда он мне сказал, что нужно развестись, я обалдел. Говорю, жену люблю, детей тем более, бросать их не собираюсь ни под каким предлогом. Он пояснил, что это только формально. Что мне от них даже уходить не придется.
- Раздвиньте бокалы, пожалуйста, - в комнату вошла Люба с пиццами. – Давайте растащим по тарелкам, а коробки я отнесу. Там роллы еще.
- Мы оформили развод. Даже суд был! Так меня и отцовских прав лишили. Об этом никто и не знал, только родители. Мама вон со мной даже разговаривать перестала. Целый год словом не обмолвилась! – Люба тем временем расставляла на столе разных видов роллы, раскладывала вассаби, разливала соевый соус, раздавала палочки.
- Да потому что вы как хотите, так и живите, но зачем детей в это впутывать?! – Возмутилась мама, входя в комнату.
- О! Мама! – Виталий подбежал к матери. – Давай вот сюда. – Он отодвинул стул и помог ей присесть за стол. – Понимаешь, если бы мы просто развелись, по закону я бы должен был выплачивать алименты. А с моей официальной зарплатой, Люба может не работать и легко содержать себя и четверых детей. А нам нужно было обмануть закон, чтобы на халяву расширить жилплощадь.
- Слава богу, что все закончилось.
- Продолжай, что там дальше-то было? – Внимательнее всех слушала Маша Андреева, будто брала на заметку, как бы провернуть подобную аферу.
- Дальше уже дело техники. Она – мать-одиночка. Собрала бумаги, подтверждающие, что у нее трое детей, четвертым на сносях, что ни мужа, ни отца детей, никакой поддержки – декрет, однокомнатная квартира, официально без работы… Встала на очередь, в которой сразу же оказалась четвертой по списку: таких было еще несколько – одна с пятью детьми и две по четверо. И вот, через год, она получила субсидию на расширение жилья, оформила ее как первоначальный взнос ипотеки. Когда получит трешку в строящемся доме, эту квартиру продает и гасит ипотеку.
- Квартиры обе ее, получается?
- Конечно. Я бомж. Прописан у матери в квартире и никакого отношения к ее жилью не имею, - Виталий Дмитриевич довольно улыбался.
- Будешь плохо себя вести, выгоню! – смеялась его жена. – И на детей ты никаких прав не имеешь!
Остаток вечера прошел под эгидой шуток на тему матерей-одиночек и одиноких мужчин, которым детей не доверяют.
Утром Виталий отправился в ЗАГС восстанавливать права отцовства.
- Вы не можете восстановить права на детей. Вас суд лишил отцовства, поэтому и восстановить может только суд. И только в том случае, если Вы докажете, что бросили пить, интересуетесь жизнью детей. Суд должен понимать, что Вы исправились и что в Вашей жизни больше нет того, за что Вас лишили отцовства.
- А четвертого я могу признать без суда? Жена родила, когда мы были в разводе.
- С этим проще, но нужно, чтобы она написала заявление на установление отцовства. По возможности нужно доказать, что именно Вы отец ребенка. Сделайте на всякий случай ДНК-анализ на отцовство. Он, может быть, и не понадобиться, но лучше, чтобы он был. И если это будет доказано, то останется лишь оформить официальные документы.
Виталий Дмитриевич ничего не сказал Любе. Сам же это предложил, значит сам должен решить все проблемы по восстановлению отцовства. Заявление она написать успеет, а сейчас надо анализы сдать, чтобы идти уже с ними.
В день икс он пришел за результатами, открыл конверт и увидел странные цифры.
- Что это значит? – спросил он у лаборанта.
- Вы не отец ребенка.
- Как это?
- Это у жены спросите. Думаю, ей это должно быть известно.
Наталья Лесцова
Музыка для мамы
Женька торопится на урок. Ему девять лет, он уже в третьем классе музыкальной школы. Шлёпая по поздним мартовским лужам в поношенных резиновых сапогах, он втягивает голову в воротник, поджимает плечи, стараясь неглубоко дышать. Упираясь носом в холодную острую молнию, мальчишка то и дело поправляет сползающую на глаза шапку, купленную на вырост, и шмыгает носом. Ему кажется, что так он не растратит понапрасну своё драгоценное тепло и дойдёт до Полины Карловны быстрее и без привычной дрожи, колотящей всякий раз после поворота у кирпичного завода.
Эта зараза будто нарочно поджидала его здесь. Сначала незаметно подкрадывалась сзади, впивалась в шею, шея начинала стыть и пряталась в шарф, связанный из распущенной старой кофты. Потом она карабкалась по ногам, забиралась под куртку, поднималась по спине, по груди, цепляясь за рёбра, и, в конце концов, сжимала его тощее тело ледяными клешнями как после купания в речке, когда, выскочив на ветер, моментально скукоживаешься и начинаешь лязгать зубами.
Глаза еле выглядывают из-за ворота куртки, карие, огромные, подёрнутые совсем недетской печалью, любопытные, жадные до всего интересного, готовые в любой момент замереть от восхищения.
Женьку всё вокруг впечатляет. Он, видавший мало хорошего в своей короткой жизни, рад любой неожиданности, будь то книжка, подаренная соседкой Зоей, или горсть конфет, которые мама приносит с дежурства и кладёт в вазочку на столе.
Мама – медсестра, когда она дежурит сутки, то берёт его с собой. В больнице Женьке не нравится. Там все несчастные и всё время жалуются, а мама старается им помочь, не спит ночью и устаёт.
Маму он очень любит и знает, что больные её тоже любят. Из благодарности они угощают её конфетами и его тоже. Женька стесняется, но тётеньки уговаривают:
– Ешь на здоровье. Мама твоя нас на ноги ставит, руки у неё необыкновенные.
Конфеты Женька не ест. Он кладёт их в карман, чтобы поделиться с сестрой. Она всю неделю до выходных – в круглосуточном саду для детей с ослабленным зрением, там её лечат. Каждый понедельник мама отвозит туда Оксанку, а в пятницу забирает домой. Женька слышал, как на маминой работе тётки разговаривали про них и сказали, что сестрёнка такая из-за отца родилась.
После развода отец остался в общежитии, а они с матерью перебрались в однокомнатную хрущёвку на окраине. Он хороший, но пьёт. Женька по нему скучает.
Здесь летом пыльно и грязно, а зимой – снег, сначала белый, как мамин халат, а через пару дней становится серым, будто облитый помоями, и весь в чёрных крупинках. Соседка Зоя, которая работает на заводе и подрабатывает дворником, сгребая снег во дворе, ворчит и плюётся:
– Видал привет от нефтеперегонного, а может, от шпалопропиточного моего. Поди теперь разберись, кто нагадил. Живём, как на помойке. Гарью этой на работе дышишь каждый божий день, а выйдешь – и тут отрава. Тьфу, ступить некуда. Сапоги, вон, в прошлом году купила, посмотреть страшно: кожа вся облезла.
Женькины сапоги тоже на ладан дышат. Мать вчера так сказала. Ей за хорошую работу к празднику обещали премию, и она уже присмотрела ему ботинки. Лишь бы денег хватило! Сначала долг отдать надо, давний, жить спокойно не даёт. Но прежде долга мать обязательно на музыку отложит деньжат и ни за что их не тронет.
Она знает, что музыка для Женьки вместо шоколада. Красота мира, сплетённая из красок радуги, пения птиц, блеска солнечных лучей, журчания воды и переливов колокольного звона, летящих по утрам от церкви, воплощалась для него в звуках. Они окружали его, переполняли… Часто, напевая что-то себе под нос, мальчик старательно перебирал в воздухе тонкими длинными пальцами, будто играл на невидимом инструменте.
Инструмент действительно существовал только в Женькином воображении. Правда, Полина Карловна договорилась с родителями своей ученицы Насти, которая скоро с горем пополам окончит музыкалку. Уставшие от её лени и фальшивых гамм, они больше всего на свете мечтают избавиться от инструмента хоть даром, и обещали его мальчику. Женька ждёт.
У него определили абсолютный музыкальный слух, одарённость и идеальные для пианиста руки, и он готов сутками заниматься. Три раза в неделю он ходит в музыкалку и ещё два раза за символическую плату домой к Полине Карловне. У неё нет своего пианино, инструмент они делят с сестрой, которая до пенсии была аккомпаниатором в филармонии. Чтобы как-то жить, та сдала свою квартиру, и они съехались. Пианино она забрала с собой.
Конечно, какой музыкант оставит свой инструмент?! Сокровище, дорогое не ценой и не маркой, а близостью, даже родством… Он всё про тебя знает и понимает лучше, чем друг, чувствует настроение, отзывается, говорит с тобой, рассказывая больше, чем сам о себе знаешь, и не обманывает, не льстит.
Сестра была сначала против того, чтобы Женька у них домашние задания отыгрывал, но Полина Карловна долго упрашивала. Последним доводом стали деньги.
Вот и сейчас мальчишка бежал по грязным улицам рабочей окраины, минуя дома, переулки, повороты. В кармане – мятый полтинник, под мышкой – папка с нотами.
Домашнее задание Женька должен выполнять самостоятельно, но Полина Карловна каждый раз не выдерживает и усаживается рядом.
Её сестра, дымя сигаретой, с ухмылкой и показным недоумением басовитым голосом комментирует, глядя на часы:
– Что ж, уважаемый педагог, шесть минут. Почти. Да у Вас адское терпение, знаете ли.
Время считать она начинает, как только Женька касается клавиш.
Строгая, важная, сухощавая, с прямой спиной и мутными впалыми глазами, она похожа на потрёпанный временем манекен. Женьке она кажется страшной и недосягаемой, он побаивается её, а особенно её поджатых каёмчатых губ, будто неживых из-за синевы. От неё веет холодом, самоуважением и тоской.
Полина Карловна, совершенно не похожая на свою сестру, пухленькая, подвижная, круглолицая, всегда улыбающаяся, в застиранном спортивном костюме, усаживается рядом с мальчиком, на ходу подсказывая что-то и не обращая внимания на сестру.
Та, получив деньги, уходит к себе и включает телевизор.
Сегодня всё как обычно. После домашнего задания Полина Карловна подмигнула Женьке:
– Давай-ка «Лунную» помучаем.
Сонату не задавали на дом. Она считается сложной, материал для старших классов, но мальчик решил разучить её, чтобы поздравить маму с днём рождения. Она ей очень нравится.
Соната долго не покорялась. Женька бился над ней, не щадя ни себя, ни пальцев. По дороге в школу, лёжа в постели, подметая пол, он много раз, закрывая глаза, проигрывал в голове мамину любимую мелодию. Пальцы ложились на воображаемые клавиши и двигались в такт музыке, чувствовали её кожей, и звуки окружали его невидимым ореолом, шлейфом летели за ним, лёгкие и певучие, вполне осязаемые.
И теперь он играл, подняв домиком тонкие брови, закрыв глаза и вслушиваясь в поток таинственного звучания, забыв о времени, о Полине Карловне, обо всём … Она тихо сидела, не прерывая его из-за погрешностей, потому что слишком тонкая нить сейчас была между мальчиком и музыкой, и нельзя ни шевельнуться, ни вздохнуть, чтобы не оборвать её невзначай.
Она много раз слышала эту сонату, исполненную безукоризненно, но впервые её звучание было таким пронзительным. Сколько любви и старания вкладывал мальчик в эту музыку, предназначенную для самого любимого человека.
В дверь постучала сестра, посвящённая в их планы. В семь за Женькой с работы заходит мама. Она не должна услышать сонату раньше времени.
Проводив их, сёстры некоторое время постояли у палисадника, глядя на удалявшиеся в просвете переулка фигуры.
Мимо них на бешеной скорости пронеслась машина с ревущими колонками, оглушив звоном ударных и окатив грязью и хрипом надрывного шансона.
Вечернее чаепитие для сестёр означало, что день закончился.
Полина Карловна молчала. Нетронутый чай остывал в чашке, из которой убегала лёгкая белёсая струйка.
– Жаль мальчишку, – ломая в руке сушку, спокойно говорила её сестра, – способный. Таких мало.
– Надо что-то делать, надо! – наконец, отозвалась учительница. – Знаешь, я придумала. С каждой зарплаты буду откладывать по пятьсот рублей. За год наберётся шесть тысяч. До Москвы хватит. Спонсоров искать будем, – вслух рассуждала она, спешно отхлебнув несколько глотков чая.
– Я тебя умоляю, – нервно дёрнув головой и как-то по-змеиному вытянув шею, сердито усмехнулась сестра. – С твоей зарплаты?! Пятьсот рублей?! Я тебя кормить не собираюсь, имей в виду. Да и тебе на пенсию скоро, ты забыла? А у тебя, между прочим, ни пальто приличного, ни шапки, и холодильнику двадцать лет с гаком. И вообще я считаю, что давно пора успокоиться на этот счёт. Ну, какой конкурс? Что ты в голову вбила? Спонсоры… Кому он нужен, твой Женя с его нищей мамочкой. Посмотри телевизор, умирающим детям на операции выпрашивают, всем миром собирают, а тут какой-то конкурс! Смешно.
– Как ты можешь? Господи, ты … Ты, которая … – Полина Карловна не договорила.
Закрыв лицо руками, она рухнула локтями на стол и стала раскачиваться всем телом. Стол закачался.
– Успокойся, – металлическим голосом приказала сестра. – У меня всё как у всех. Не хуже и не лучше. И ты мне не судья.
Полина Карловна молча вышла из-за стола и тихо легла в постель, погасив свет.
День рождения мамы пришёлся на воскресенье. Женька привёл её к Полине Карловне и, заплатив полтинник её сестре, подарил маме «Лунную сонату». Мама слушала молча, закрыв глаза. Полина Карловна дрожащими руками перелистывала ноты. Её сестра уронила на ковёр сигарету, слушая музыку, а когда Женька закончил, тихо прошептала:
– Божественно. У него вместо крови – музыка.
Зимой у неё случился инсульт, она умерла в больнице на руках у Женькиной мамы. Разбирая её шкаф, между чистыми простынями Полина Карловна обнаружила почти тридцать тысяч рублей, и среди них три тысячи полтинниками.
