Михаил Кильдяшов
Тонкий сон
Мифотворец Проханов с каждой новой книгой преумножает миф, взращивает его, наполняет им пространство, населяет мир новыми смыслами. Проханов ставит миф перед миром, как зеркало, и мир видит себя в инобытии, в преломлении сна, мечты и чуда.
Прохановские романы бушуют подобно океанам, здесь расцветают и гибнут цивилизации, смыкаются эпохи, звучат ратные песни. Каждый роман — это Вселенная, возникшая после большого взрыва. Но всё в мире циклично — и, достигнув предела разрастания, романы-вселенные сжимаются, уплотняются, спрессовываются до точки, до атома, где остаются заветные слова и звуки, возникают рифмы и ритмы, где проза перерождается в поэзию.
Таковы новые стихи Проханова. Если знаменитая "Наскальная книга" — это цикл баллад об имперском походе, подробная повесть надвременных лет, высеченная на камне, то новый цикл — это алмазная россыпь четверостиший, бумеранг, выпушенный охотником за временем и вернувшийся к нему с отметинами прошлого и будущего; это следы, оставленные на воде тихой поступью.
Очерченные, ограненные, как стансы и максимы, четверостишия тянутся друг к другу, разрывают свои оболочки, становятся единой материей — мистической поэмой о тонком сне:
Я вижу сон. В часах опали стрелки.
Прошли на колокольню звонари.
Но звука нет. Две розовые белки
Высоких звёзд качают фонари.
"Тонкий сон" — так о. Павел Флоренский назвал пребывание человека на грани между миром "видимым и невидимым". Это переходное состояние, когда ты уже выпал из реальности, но ещё не впал в забытье, позволяет соприкоснуться в душе земному и небесному, ведомому и неведомому.
Время в тонком сне разномерно, разновелико. Оно то течёт, то мчится. В мгновенном времени поэмы лирический герой Проханова, как на заблудившемся трамвае, несётся обратным ходом от конечной точки через Сирию, Афганистан, Мозамбик, Анголу, Кампучию, Чечню, остров Даманский, псковские леса, чтобы вновь увидеться с той, которой уже нет, чтобы вновь оказаться в своей колыбели:
Мне в колыбель упал зелёный лист.
На гроб легла сырая гроздь рябины.
Где та, с которой нежно обнялись,
Земную жизнь пройдя до середины?
В бесконечном времени можно остановить кинопленку жизни, как фотографию, в деталях разглядеть промелькнувший кадр, увидеть когда-то незамеченный в зимнем лесу "стеклянный след лисицы", сорвать когда-то притаившийся в саду "пион, цветок забвений", явственно узреть скрывшееся в тумане лет лицо матери:
Струитесь, сны, места моих свиданий,
Средь синей мглы и зыбких фонарей,
У белых колоннад и жёлтых зданий
Лицо увидел матушки моей.
Мгновенное и бесконечное время сталкиваются, поглощают друг друга — и в тонком сне остаётся Вечность. Под русским камнем умирает "заветное зерно", чтобы даровать новую жизнь, которая пробьётся из-под глыбы и тоже умрёт в свой срок ради бессмертия. И этот круг нерасторжим.
Тонкий сон — не только время, но и пространство. Всё, что наяву было во тьме, теперь прояснилось. Герой Проханова, как Диоген с фонарём, ищет человека, другого, ближнего, а находит себя:
Меня нашли в осенней лебеде
Средь чёрных стай, летевших на зарю,
Где золото на ветряной воде
И белый лев, склонённый к фонарю.
Герой постоянно меняет облик. Он — твердь, вода и пар. Он — яма в прошлое и мост в будущее. Он — точка пересечения рода, в нём встречаются усопшие и ещё не рождённые.
Чтобы прозреть, герой слепнет — и мир несёт весть о себе в звуках, ощущениях и ароматах. Краски становятся тёплыми, мелодии — гладкими, цветы и травы — тихими:
И грянул бой, священный, рукопашный
Цветущих трав и птичьих голосов.
Так опадают осенью вчерашней
Цветные листья с голубых лесов.
Слово теряет свой внешний контур, означающее утрачивает означаемое, слово открепляется от идеи, предмета, явления. Слово меняет кожу, слой за слоем сбрасывая с себя советские, православные, крестьянские, языческие смыслы, обнажает раскрепощённое "я" поэта. Лишённые словесного притяжения, сталкиваются "мавзолей из красного гранита", "снег Покрова", "родной избы обугленный порог", "золотые синицы". Своей формой слово само творит новое содержание. Твердишь "в чёрном ноябре" — и слышишь "в Чернобыле". Твердишь "осенней лебеде" — и слышишь "Есенин ли в беде". Твердишь "за царством царство" — и слышишь "рыцарство".
Кажется, что Проханов в своей поэме загадал какую-то загадку, сокрыл то ли в акростихе, то ли в анаграмме тайное знание. Текстология здесь бессильна, привычными филологическими способами текст не разъять. Ты рассыпаешь поэму, словно мозаику, на строки и слова. Из разрозненных стихов, как из кадров несмонтированной пленки, пытаешься собрать зашифрованное четверостишие. Строка к строке, строка к строке. Может быть, оно:
Последних слов обугленные тени,
Воспоминаний меркнущая мгла.
Я различаю голоса растений,
Я вижу след окаменелых лап.
Голоса нарастают. След растворяется. Слова кружат голову. Реальность окутана маревом. Ты впадаешь в тонкий сон. Он прорывает границу между миром "видимым и невидимым". Новый вселенский взрыв! Из небытия вырываются новые мифы. Они облачатся в романы и стихи.
Согласно информации, размещенной на официальном сайте Оренбургской митрополии, 25 января 2017 года торжественно были открыты XXV Юбилейные Рождественские образовательные чтения в Москве. Традиционно началось все с Божественной Литургии в храме Христа Спасителя. Думается, что духовенство и миряне в эти январские дни объединила мысль, некогда высказанная преподобным Сергием Радонежским, – «любовью и единением спасемся».
И это единение слышалось в каждом слове, исходящем из уст Первоиерарха Русской Церкви – Святейшего Патриарха Кирилла: «И сегодня, взирая на пережитые испытания, мы можем с уверенностью сказать, что они были попущены Божественным Промыслом, дабы мы могли с уверенностью сказать, что видели страшную бездну, в которой нет Христа, но, по словам Ивана Ильина, восхотели Божьего, чтобы очиститься, возродиться и исткать ткань новой России. А какой будет эта Россия, какими будут братские страны и народы, объединенные единой Православной Церковью, – зависит от нас самих».
На 3-х круглых столах конференции обсуждались такие темы, как «Симфония церковной и светской истории образования в вузах: итоги ХХ века», «Стратегия развития духовно-нравственной культуры в вузах», «Практики духовно-нравственной культуры в вузах». Экспертами обсуждались вопросы духовного развития, нравственного воспитания в российском образовании; миротворческой социальной деятельности Русской Православной Церкви в период с 1917 по 2017 гг.; консолидирующей роли Церкви в современном мире. Особое внимание было уделено рассмотрению актуальных подходов к стратегии воспитания в современной России, духовных практик в вузе, решению проблем духовно-нравственного становления студенческой молодежи.
В Храме Христа Спасителя состоялась работа секций, посвященных деятельности воскресных школ: «Воскресные школы: итоги аттестации, перспективы развития» и «Методические аспекты организации просветительной деятельности в воскресных школах». В них принял участие председатель епархиального отдела религиозного образования и катехизации игумен Никодим (Шушмарченко). На секциях шел конструктивный диалог о нормативной базе современных воскресных школ, возможных подходах и методиках духовно-просветительской работы с детьми и подростками на приходе.
На секции «Причины и последствия исторических потрясений 1917 года в отображении русской словесности» был поднят целый ряд вопросов, направленных на осмысление путей русской поэзии и прозы революционного периода.
Участники секции попытались определить особенности эстетики данного литературного периода, его ключевые образы и символы, идейные устремления, в которых одновременно звучали и «музыка революции», и пушкинское предостережение о «бессмысленном и беспощадном» «русском бунте».
Особенно острые споры участников круглого стола были сосредоточены вокруг поэмы Александра Блока «Двенадцать»: давались самые разные трактовки финала поэмы, приводились, зачастую противоречивые, фрагменты из дневников и записных книжек поэта, указывалось на слияние в поэме христианских и революционных символов.
Также большое внимание было уделено поэтике символизма, художественное и идейное преодоление которого пришлось именно на революционные годы. Крайне категоричными иногда оказывались суждения о творчестве Сергея Есенина, Варлама Шаламова, Вячеслава Иванова, что было связано с попыткой вырвать отдельно взятый период из общего контекста творчества поэта или писателя.
Интересными и глубокими оказались доклады, посвященные житийной литературе, оде Державина «Бог», а также современному литературному процессу и современной языковой личности. Эти доклады позволили вписать революционный период в общую неразрывную канву отечественной словесности.
С подобной целью был представлен и доклад председателя Оренбургского отделения Союза писателей России М.А. Кильдяшова «Один другим теснится век» (поэтические заветы и прозрения Ивана Аксакова)». Ивана Аксакова, который известен современному читателю преимущественно как один из самых ярких публицистов XIX века, как поэта нам еще только предстоит осмыслить. Между тем его поэзия полна прозрений грядущих потрясений и испытаний ХХ века. Иван Аксаков, прошедший через опыт государственной службы, Крымской войны, борьбы за независимость братских славянских стран – Сербии и Болгарии – как никто из своих современников ощущал пульс времени:
Идут чредой бессчетной годы,
Один другим теснится век;
Сменились царства и народы,
Преобразился человек!..
Это преображение человека, по Ивану Аксакову, имеет два пути: либо путь созидания, либо путь разрушения. И каждое новое поколение, наделенное неудержимой исторической силой, будет стоять перед этим выбором, как встало перед ним и революционное поколение.
В газете "Вечерний Оренбург" от 25.01.2017г. опубликован рассказ оренбургского прозаика Дмитрия Зуева.
В вузах и школах г. Оренбурга в феврале 2017г. состоялись многочисленные встречи читателей с председателем Оренбургского отделения Союза писателей России, поэтом, публицистом, литературным критиком Михаилом Александровичем Кильдяшовым и другими оренбургскими писателями.
На фото - М.А. Кильдяшов, член Союза писателей России, поэтесса Дарья Тишакова
На фото - прозаик, сказочник, публицист, поэт, член Союза писателей России Владимир Иванович Одноралов и М. Кильдяшов
Михаил Кильдяшов
Африка не отпускает
о романе Александра Проханова «Африканист» (М.: Советский писатель, 1984, М.: Армада-пресс, 2002, М.: «Книговек», 2010)
Русская душа — очарованная странница. В ней живёт легенда об обетованной земле. Как никакая другая душа в мире, она грезит об утраченном Рае. Посылает во все концы света своих гонцов в надежде, что кто-нибудь из них, как голубь с Ноева ковчега, оливковой ветвью принесёт весть об обретённой благодати.
Уходили калики перехожие — возвращались с легендами и видениями, не могли указать на картах той земли, где меж свободными людьми царит согласие и лад. Уходили купцы за три моря — добывали богатства великие, но так и не постигали, где земля смыкается с небом. Уходили мудрецы и оратаи, не меч, но мир несли в страны далёкие — не познали истины вечной. Уходили певцы и сказители — не услышали слова сладкозвучного, не узрели образа желанного.
Но по-прежнему уповает душа, что откроется великая тайна: вздрогнет сердце мира в сокровенной точке, проявит её на карте первоисточником, первопричиной, первосмыслом жизни и смерти, времени и пространства. Вспыхнет эта точка ярким пятном, спасительным островом, белым сельцом.
Герой Проханова разведчик Белосельцев, "наделённый чуткой, внимающей миру душой, острейшим зрением, угадывающим мерцающую, бесконечно удалённую истину", — это тоже гонец в землю обетованную, ловец небесных смыслов. Для него на земном шаре нет непреодолимых границ, ему ведомы и язык арабской вязи, и лицо, сокрытое под чёрной маской. Его путь по континентам становится летописью войны и мира красной империи. Семь романов о Белосельцеве — это семь прохановских ударов, оставляющих зарубки на древе жизни. Если в первом романе о разведчике герой, увидев "сон о Кабуле", стал востоковедом, то в следующем романе ему предстоит стать "африканистом".
Теперь агентурная легенда журналиста подкрепляется легендой энтомолога. Давнее увлечение Белосельцева бабочками становится дополнительной оболочкой, усовершенствованным оружием, сверхточным радаром, улавливающим любую информацию: то, что скроется от глаз разведчика, ускользнёт от пера журналиста, неминуемо должно попасть в сачок из воздушной кисеи. В нём затрепещет бабочка смысла, которую энтомолог, искусный коллекционер поместит в своё собрание, надеясь, что она станет последним, ключевым элементом разрозненной карты обетованной земли.
Но поймать эту самую сокровенную бабочку очень нелегко. Одним взмахом крыльев она преодолевает необозримые расстояния. Впервые она промелькнула в романе Проханова "Время полдень", прилетела из сибирских лесов, и на ней угадывались очертания огромной страны между трёх океанов. Затем таинственная бабочка скрылась в плотном бутоне афганского цветка, и на ней древними письменами была начертана молитва о согласии. Белосельцев поспешил взмахнуть сачком и спугнул тайну-бабочку. Теперь она повлекла его на чёрный континент.
Юг Африки встретил русского разведчика-энтомолога кипящей лавой революций. Материк, когда-то разграниченный на колонии с точностью землемера и поделенный между белыми конквистадорами, выплеснул накопившуюся энергию с силой проснувшегося вулкана. На смену реконкисте пришла реафриканиста. Ангола и Мозамбик выдвинули своих национальных лидеров, провозгласили социализм, грезя не только о хлебе насущном, но и о вселенской справедливости: "Измученный, полуголодный народ, управляемый партией, желал не просто мира и сытости, а осуществления обещанного скорого рая".
Белосельцев вновь, как и в Афганистане, оказывается в эпицентре противостояния двух идеологий, двух моделей мира, двух систем координат. Через ЮАР звёздно-полосатый орёл нападает на красного коня, что шестьдесят лет назад вздыбился на евразийском континенте и мировым пожаром устремился во все части света.
Через всевидящее око Белосельцева на страницах романа возникают военные лагеря и штабы, парады и атаки, рейды и погони, засады и пытки, явки и разветвлённые агентурные сети, горящая бронетехника и пикирующие самолёты. Для всего этого в "Африканисте" и во всей саге о Белосельцеве нарождается особый язык, которого до того русская литература не знала. Это язык метафизической войны, где воюют не просто танк и противотанковая граната, разведка и контрразведка, информация и дезинформация, но, в первую очередь, смысл и смысл, вселенское зло и вселенское добро, первозданный мир и творения рук человеческих: "Белосельцев желал блага измученному распрями и непониманием миру, желал земле сохраниться, найти в себе силы и соки, чтобы растворить, рассосать, превратить в ржавчину стальные оболочки оружия, разложить и рассеять взрывчатку, оплести корнями и травами все бункеры и ракетные шахты, закупорить пылью все дула и сопла". След трассирующей пули продолжается в падающей звезде, кровоточащая рана бойца — в пробитом нефтепроводе. Пытка пленного уподобляется первобытному танцу, обезображенное смертью лицо — ритуальной маске звериного стиля.
Для описания всего этого недостаточно языка деревенской прозы, перед этим отступает язык прозы городской. Даже язык первых техносферных прохановских романов иной. В языке саги о Белосельцеве живёт особая динамика военных действий, когда вспышка гранатомётного выстрела прожигает сознание героя, уносит его сквозь толщу времени в детство, из воспалённой Африки в тихое Подмосковье, за семейный стол, где все родные живы.
В языке белосельцевской саги особый пульс созерцаний и размышлений. Из гостиниц, блиндажей и танков посреди душных ночей Белосельцева выкликают звёздное небо, бурлящий океан: "Океан был божеством, содержавшим в себе всю полноту бытия. Прошлое и будущее. Существующее и готовое народиться. Если уйти в глубину, выпустить из груди последний бурлящий выдох, раствориться среди водяных молекул, то сам станешь богом, обретёшь бессмертие, обнимешь собою весь мир". Кажется, разгадка великой тайны близка: устреми глаза в бездну, окунись в пучину, прорви истончившуюся плёнку земного бытия, — но в последний момент небо закрывается от человеческих глаз незримой пеленой, а океан взрывной волной выталкивает на берег.
Слово в "Африканисте" многослойно, как никогда многоуровнево: "Африка" — это и "аффект", и "порфира", и "эйфория". Как с мира война срывает одежды, сдирает кожу, обнажая самую суть, так прохановская эстетика счищает со слова омертвевшие звуки, формы и значения, пускает от корня слова новые отростки смысла, в котором откроется "истинное устройство мира, основанное на соразмерности трат, на симметрии судеб, на равновесии зла и добра".
Эта война слов и смыслов первостепенна для Белосельцева. Главная угроза для него — не пуля, не мина, не выстрел из гранатомета, а интеллект прямого противника — американского разведчика Ричарда Маквиллена. Двойная задача Белосельцева состоит в том, чтобы, во-первых, через Маквиллена дезинформировать батальон "Буффало", увести его по ложному следу от отрядов повстанцев, а во-вторых, завербовать противника и заставить его работать на Советский Союз.
Ключевая точка соприкосновения Белосельцева и Маквиллена — общая страсть к коллекционированию бабочек. Через неё они познакомились ещё до спецоперации, через бабочек сумели собрать первые сведения друг о друге. Для обоих каждая бабочка — не просто уникальный экземпляр в экзотической коллекции, а тайна мира, бессмертная душа мира.
Белосельцев и Маквиллен созидают общую мифологию бабочки. Она становится их тотемным существом, от которого они ведут свой род. Она передала им тайное знание, которое сама получила в первые дни творения. "Есть люди, которые ведут свою родословную от бабочки. Это особая порода людей — сверхлюди. Своей реликтовой памятью они помнят молодую планету, когда из кипящих вод извергались вулканы, застывали жилы и руды металлов, приобретали свои очертания континенты. Над гейзерами, над горячими золотыми потоками летали огромные бабочки. Вся Земля, как молодая женщина, была одета в разноцветное платье из летающих бабочек". А теперь где-то на неведомой африканской поляне живёт их праматерь, рассылает по всем континентам добрых и злых духов, сеет войны и победы, красоту и уродство, жизнь и смерть, сохраняет равновесие мира.
Однажды вылупившись из общего кокона, Белосельцев и Маквиллен уподобились сиамским близнецам с одним сердцем на двоих. Синусоиды их жизней в подъёмах и спадах повторяют друг друга, схоже их прошлое, созвучны их мечты о будущем, и лишь настоящее пытается их разъять, разложить по разным коллекциям, вонзить в тело каждого тонкую иглу.
В настоящем начинается противоборство разведчиков: разыгрываются многоходовые комбинации, расставляются коварные ловушки. И Маквиллен, и Белосельцев попеременно оказываются то азартным ловцом, из последних сил бегущим за бабочкой, то пленительной бабочкой, влекущей ловца к краю пропасти.
Усилиями Белосельцева в Анголе удаётся заманить батальон "Буффало" в ловушку, уничтожить вражеский аэродром в Мозамбике, арестовать Маквиллена. Но американский разведчик в свою очередь помогает подорвать нефтепровод, обстрелять речной патруль, уничтожить партийную ячейку в Мозамбике.
И Белосельцев, и Маквиллен, оказавшись в финале романа в плену, будут обменяны друг на друга. Одна судьба вновь зеркально отразится в другой, и теперь если один когда-нибудь почувствует нестерпимую боль в сердце, это будет означать, что у другого случился инфаркт. Праматерь-бабочка вновь сохранила баланс в мироздании, ведь если бы один из двух близнецов погиб, изогнулась бы земная ось, накренился бы мир, сошла со своей орбиты Земля, устремляясь в небытие. Противники, разведчики двух враждующих стран, они проросли друг в друга, вселились друг в друга, встали на двух имперских полюсах мира и оказались обречены вращаться вокруг оси, проходящей через Африку.
Африка — не просто место действия романа, не просто экзотическое пространство, в которое редко окуналась русская литература. Африка — философема романа. Проханов — единственный советский писатель, явивший чёрный континент в красном зареве войны, — устами Белосельцева и Маквиллена художественно сформулировал особую теорию негритюда. Не социального, исторического, антропологического негритюда, когда говорят об африканской витальности, пассионарности, неразорванной связи с природой: "Африканская культура позитивна, проста, осуществляется с одинаковой целостностью на индивидуальном и коллективном уровне. В ней энергия самой природы — океана, солнца, леса. Её эмоции, подобно урану и нефти, есть тот ресурс, которым Африка начинает делиться с остальным миром". Прохановский негритюд, как и прохановская война, метафизичен. Он подобен легендам и преданиям, выхваченным из гулов диких голосов Вселенной, звучавших в ту пору, когда ещё не было письменности.
Африка — праконтинент, от которого когда-то откололись все другие континенты. Африка — родительница народов, точка, из которой выходят время и пространство, дом человечества от Эдема до Вавилонской башни. Отсюда, распавшись на племена, люди разошлись по свету, утратив единый праязык, обнулили достижения мощнейшей цивилизации, вернули время в точку отсчёта: "Признаки тех древних закодированных знаний сохранились здесь, на юге Африки, среди бушменов, чьи шаманские культы закрепились в танцах, в музыке, в надрезах, сделанных на лице с помощью острой ракушки… Африка хранит в песках Калахари, в буше и в пустыне Намиб тайну человечества".
И Белосельцев, и Маквилен, каждый по-своему, отождествляют с Африкой Советский Союз. Первый видит в красной империи неизбывную энергию, подобную изначальной энергии чёрного материка. Красная империя, как и чёрный материк, стала мощнейшей цивилизацией, ярчайшей звездой, светом которой будет озарён весь мир. Маквиллен же предрекает красной цивилизации скорое истощение. Пророчит, что та расточит в "экспорте революций" свои силы ради утопии довавилонского единства, напоит из своего живоносного источника всех жаждущих и страждущих, а себе не оставит ничего. Эти два сценария борются за воплощение, и одно из самых кровавых противостояний развернулось в Африке.
Но Африку любит время, пытается залечить её кровавые раны. Самыми разными нитями — прошлого, настоящего и будущего — время оплетает Африку, как гусеницу шёлковым коконом, чтобы в назначенный срок произошло перерождение и явилась дивная бабочка. Африка пребывает и в божественной вечности утраченного рая, и в архаическом времени пигмеев, застывших в неолите, и в футурологии красной цивилизации.
Новые чёрные вожди восстанавливают праязык, когда итальянец, кубинец, чилиец и африканец вместе поют "Венсеремос". Вожди являют Африку как дивную богиню плодородия, из тела которой прорастают неземные сады, волосы которой расплетаются по всему миру реками чёрного золота. Кто-то из вождей искусится бриллиантами и виллами, а кто-то крепче сожмёт автомат и вновь воскликнет "Борьба продолжается!".
Африка не отпускает русскую душу — очарованную странницу. В Африке ядро мироздания. Она — магнит планеты. Здесь, среди зарослей, можно найти потаённый куст, на который опустилось облако бабочек, можно обрести недоступное чудо: "Через этот куст проходила блестящая ось, пронизывала центр мира. Белосельцев совпал с этим центром, совместился с легчайшей спицей, на которую надета Земля. Ему казалось, у него обнаружилось новое зрение, новый слух, новый разум. Сквозь плетение ветвей, их ясную прозрачную оптику он видел бесконечную, пронизанную лучами Вселенную. Его слух улавливал тончайший шум, издаваемый растущими листьями, полётом цветочной пыльцы, движением корней в земле. Он понимал лепетание бабочек, язык антилоп и птиц. Он стоял в кусте, готовый к прозрению. Глаза его оделись лучистой влагой. Он чувствовал приближение огромного светоносного знания". Стоит только взмахнуть сачком. Взмах!.. Сачок пуст. Бабочки упорхнули. Надо вновь отправляться в путь.
Газ