Метафизика советского
Михаил Кильдяшов представляет книгу "Александр Проханов — ловец истории"
Андрей ФЕФЕЛОВ. Михаил Александрович, недавно вышла ваша новая книга под названием "Александр Проханов — ловец истории", в которой через его фигуру, через его творчество вы исследуете феномен советскости.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. О Проханове и его творчестве писали многие, и, как правило, это были его ровесники, которые в той или иной мере прошли вместе с ним жизненный путь, то есть захватили тот временной сегмент нашей истории.
Когда я писал о творчестве Александра Андреевича, то писал как человек, который по возрасту годится ему во внуки. Почему это важно? Потому что я из того поколения, которое только самый краешек Советского Союза застало. Подобно тому, как у Александра Андреевича есть детское видение о Сталине на Мавзолее во время парада, так и у меня есть детское видение о Советском Союзе. Я помню советский Крым: в 1991 году вместе с семьёй мы улетали ещё из советской Евпатории, а когда вернулись в родной Оренбург, страна была уже в других границах.
И это понимание моим поколением советского как утраченного, как боли и тоски о том, что очень многое приходится начинать с нуля: в осмыслении ключевых ценностей, в построении государственных идеалов, — это было важно.
Советский опыт постичь из каких-то шаблонов — невозможно. Когда говорят "советское" — это, как правило, что-то такое партийное, "кондовое". Но первая книга Александра Проханова "Иду в путь мой" написана в 1960-е годы, когда молодая московская интеллигенция вдруг пошла "в народ", вдруг заинтересовалась "русским космосом", возникла идея сопряжения космоса технического и космоса метафизического. Вот это понимание, этот советский путь — за ним было будущее, и некоторые художники, философы, мыслители по нему шли: Александр Андреевич Проханов, скульптор Дмитрий Филиппович Цаплин… Тоска нашего поколения примерно по этому, и Советский Союз я воспринимаю именно так.
Как-то я впервые оказался на границе с Казахстаном… Представьте, что это такое: один ландшафт, одно небо над головой, одна речь по эту и ту сторону. Это Уральск, русский город, русский регион, а в землю врыты пограничные столбы!.. Возникает ощущение, что у тебя на груди цепь. Ты можешь дышать, ты вдыхаешь, но дышишь неполной грудью. Вот что такое потеря Советского Союза для нашего поколения. И эта книга — попытка восстановить образ утраченной Родины в её метафизических границах.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Проханов был советистом внутри СССР. В то время, когда большинство в творческой интеллигенции уже перестало быть советским. Да, они выполняли ритуальные действия, поздравляли съезды, писали книжки про Ленина, но внутри них зрело абсолютное отрицание советскости. В Проханове этого не произошло, он был романтизатором советского государства, и это было заметно и в его раннем творчестве, и в позднесоветском. А когда советское вдруг исчезло, рухнуло, стремительно превратилось в прошлое, в несбыточное, недостижимое прошлое, у многих произошёл перелом. Бывшие диссиденты, тот же Александр Зиновьев, стали адептами советского. Когда мы что-то теряем, мы начинаем по-другому на это смотреть.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Мы плачем.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Мы плачем, это так. И нам вдруг открываются глубины…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Что касается советскости Проханова: некоторые, кто плохо знаком с его творчеством и с публичными выступлениями, говорят: "Так он же коммунист!" — "Да, — отвечаю я. — Он, который ни дня не состоял в компартии и в семидесятые годы крестился". Ведь советскость Проханова, я думаю, ярче всего выражается в романе "Красно-коричневый", написанном как раз в период крушения последних надежд на сбережение советской Родины. Именно Проханов переосмыслил этот унизительный, оскорбительный эпитет для русских патриотов того времени.
Я тоже, когда пишу об этом романе, говорю, что красный и коричневый — это цвета русских икон, это символические цвета православия. Неслучайно в романе один из ключевых символов — икона, которую выносят из расстрелянного Дома Советов. Вот в этом — советскость Проханова. Это советскость "Красного коня" Петрова-Водкина, который выходит, казалось бы, из какого-то сказочного небытия, как миф, как полусон, когда мечта идёт впереди реальности, когда миф реальней действительности и сильней действительности, когда миф вдохновляет.
И советскость Александра Андреевича на постсоветскости не заканчивается. Ведь советский период вообще пытались "вырезать" из истории! Но так и не смогли, и на то, чтобы сохранить его, очень много сил Прохановым было положено. Что нам говорили? Что советский строй возник как антипод Романовской империи, что он закончился, когда его разрушил Ельцин, а Александру Андреевичу удалось вписать советский период в непрерывную канву русских империй. Его знаменитая теория о пяти русских империях: Киевско-Новгородская Русь, Московское царство, Романовская империя, Советская империя и нынешняя, нарождающаяся. И в этом смысле — Россия вечна. Это вечная икона, которая лишь меняет ризы. Красная риза — она остаётся, она в наших ризницах бережно хранится, и в определённый момент крестных ходов нашей истории эта риза вновь надевается на икону России.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Нам говорили: большевики затеяли эксперимент, они пытались применять противоестественные для общежития формулы. А вы, сегодняшние либералы, с вашими "естественными" формулами, куда вы завели человечество? В какую трясину привели нас? С вашим рынком, игрой свободных сил, с вашим культом гедонизма, потребления?
Ясно, что мы как человечество, как цивилизация, находимся в глубочайшем кризисе. Этот кризис постоянно искрит, он ещё не взорвал себя, но тем не менее уже "искорки" есть по всем контурам. И в этом отношении уникальность, абсолютная асимметричность советского опыта — важнейший ресурс, о котором сейчас почему-то мало вспоминают.
Что вы можете сказать о русском и советском в противоречии и единстве?
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Через творчество Александра Андреевича я вижу русское сквозь призму советского, а может быть, где-то — советское сквозь призму русского. Вот давайте представим: если бы не советский цивилизационный этап, Есенина не было бы в нашем наследии, Платонова не было бы, Петрова-Водкина… Или были бы, но совсем другие. Но чего бы мы лишились, какого пласта! Ведь не случайно Бунин, будучи в эмиграции, восхищался поэзией Твардовского. Когда он прочёл "Василия Тёркина", то сказал, что, оказывается, всё живо.
Советское на тот момент было спасением русского. Да, можно говорить о тяжёлых утратах, бутовских полигонах, расстрелах, о тех, кто пострадал в этот период… Но разве можно представить христианство, православие без жертвы? Идея жертвы для православного человека — краеугольный камень. Без идеи жертвы — что это? Это буддизм, проповедь счастливой жизни, "давайте жить дружно".
Мне довелось в своё время писать о митрополите Мануиле (Лемешевском), духовном наставнике митрополита Иоанна (Снычёва). Глядя на его путь, я понял, что, несмотря на все тяготы, это были счастливые православные люди, потому что они уже при жизни испытали крепость своей веры.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Конечно, советский период был религиозно заострён. У большевиков была своя вера — очень жаркая, бескомпромиссная. И религиозный смысл русского коммунизма — в том, что православный жар и православная этика перетекли в большевизм. И несмотря на то, что это были как бы два антипода внутри нашего напряжённого идеологического поля XX века, это была единая традиция, единая линия, которая тянулась через века. Эти два течения не могли не бороться друг с другом, потому что они на самом деле очень близки, они занимали одно место. Абсолютная бескомпромиссность большевистская, которая, собственно говоря, и позволила Советскому Союзу состояться, жёсткость большевистская говорит как раз о религиозности, поскольку настоящая, подлинная религиозность не очень-то признаёт какие-то полутона.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Человек ищет точку опоры в смыслах. Сегодня мы живём в период удивительной бессмыслицы. У молодых людей, моих ровесников — тотальная тоска по смыслам. И когда мы начинали эту книгу, Александр Андреевич сказал: "Русский человек никогда не будет довольствоваться "Макдоналдсом". Может быть, вначале этим искусится, но потом начнётся тоска". И я очень рад, что эта книга вышла именно сейчас. Почему? Потому что по опыту общения с молодёжью, той, которая моложе меня лет на десять, по опыту моего преподавания в университете, могу сказать, что в 2014 году молодёжь пробудилась. Возникло иное восприятие смыслов и слова. В аудиториях пишущего человека стали слушать совершенно по-другому. Может быть, это связано с Крымом, может быть, просто совпало, но нам очень важно этот момент не упустить.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Сейчас вы сказали, Михаил, "искуситься "Макдоналдсом". Я понимаю, почему Проханов так говорил, и я это могу понять, а если сказать это поколению следующему, которое уже после нас выросло, что они искусились "Макдоналдсом", они скажут: "Как? А почему мы авторучкой не искусились?" Они, скорее, гаджетами искусились, гуглом — вот они кем "искусаны".
Я помню, как в Москве появился первый в Советском Союзе "Макдоналдс", на Пушкинской площади. Я жил тогда как раз в этом доме, и неожиданно под моими окнами возник новый центр московской жизни — "Макдоналдс", поскольку все стремились туда, как в Мекку. Огромные очереди, которые тогда обвивали Пушкинскую площадь, были больше, чем очередь в Мавзолей. Собственно, очередь в Мавзолей перетекла сюда, в "Макдоналдс". И это было страшно, дико, и видно было, что за этим гораздо большее, чем просто желание покушать: люди шли приобщиться к западной цивилизации, к этому "сияющему граду на холме", который нам показывали из-за угла немножечко, а мы, советские люди, в него вглядывались с очарованием. Этот призрак, фантом Запада, очень сильно влиял на советских людей, которые жили, с одной стороны, в определённом аскетизме, а с другой стороны, уже был заметен упадок внутреннего "советского космоса", советского порядка, исчезали его идеологические компоненты. У меня был знакомый архитектор по фамилии Доронин, он утверждал, но я, к сожалению, до сих пор не могу проверить правильность его утверждений, что где-то в начале 1960-х был произведён большой ремонт Мавзолея: тёмно-красные гранитные плиты, которыми был облицован Мавзолей, были сняты и заменены на аналогичные, но другого цвета — рыже-ржавые. Как будто начала ржаветь сама идея. И эта, казалось бы, техническая акция оказалась акцией идеологической: изменились акценты, изменились контексты.
И, конечно, "Макдоналдс" подоспел, что называется, вовремя — когда все были готовы. Я сейчас не о себе говорю, а о большой части общества, которая готова была эту булочку съесть. Я из-за этого всю жизнь не хожу в "Макдоналдс". Года два тому назад я встречался где-то на МКАД с товарищем, редактором "Русской весны". Надо было что-то обсудить, и он говорит: "Давай в "Макдоналдс" зайдём". И я первый раз в жизни зашёл… Я уже понял, что это не страшно, что теперь уже все понимают, что это просто вредная жратва, которую нам втюхивают изо всех сил, заливают тоннами "пепси-колы", какими-то химическими добавками и так далее.
А по поводу смыслов… Богатств — огромное количество вокруг, они находятся в языке. Есть огромное количество книг, которые написаны в России русскими людьми, которые понимают, чувствуют слово, слог. А есть, кроме этого, изображения, архитектура, ландшафты, есть столько мест в России, которые являются "местами силы", местами истории. Но это богатство не активизировано, не актуализировано. То есть мы ходим по золотым слиткам, а на них лежит мусор, пыль, и никто на эти самородки не обращает внимание. Тайна в том, что общество так "сместилось", что эти богатства ему особо и не нужны. Смыслы, конечно, ищут, но ищут не там. Может быть, эти смыслы уже "не работают", и люди хотят другого? Как говорил композитор Мартынов, кончилось время композиторов. Я говорю: Владимир Иванович, а началось какое время? Он говорит: не знаю, но какое-то другое… "Тыц-тыц-тыц", и вот так два часа подряд — "тыц-тыц"…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Как сказал один советский поэт, "сердца, не занятые нами, не мешкая займёт наш враг". В этом плане надо быть всегда начеку. Смыслы есть, Андрей Александрович, жажда смыслов есть, нет — "транслятора".
Андрей ФЕФЕЛОВ. А что за "транслятор"? Государство должно транслировать? Ведь в чем ещё была советскость сталинского государства: хотели всех приподнять, из всех сделать Платонов, Невтонов и так далее…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. В массовом порядке — да, в индивидуальном и личном — каждый на своём месте. Должна активизироваться профессура, учителя, которые тоже "потухли". Как сказал один мой профессор в университете: "Учителя к ЕГЭ приспособились, они теперь и учат плохо".
Андрей ФЕФЕЛОВ. Да, специально под ЕГЭ…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. А по поводу государства — не так это сложно, как кажется. Я всегда говорю: у нас в стране есть политика? Есть! Культура есть? Какая-никакая — поп-арт, массовая культура есть… Но нет культурной политики. Что такое культурная политика? Это то, что через культуру может сберечь Отечество. Государство в силу того, что оно обладает ресурсами разного рода, финансовыми в том числе, должно вести отбор энергосберегающего, энергосотворяющего, а не просто "разменивать" это, как пар в гудок.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Государство должно — правильно… Но мы сейчас находимся в управленческой ловушке.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Этому есть объективные причины. У нас везде кризис профессионалов.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Это факт.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Возьмём, к примеру, региональные министерства культуры. Даже на моей совсем еще юной памяти в регионах министерства культуры возглавляли люди, имеющие отношение к тому или иному виду искусства: музыканты, театральные деятели… Они знали химию творческого процесса. А сейчас у нас во главе везде кто стоит? Менеджер. И когда перед ним встаёт выбор: что содержательно, а что — пустота, — он этот выбор сделать не может. Универсальный менеджер к этому не подготовлен.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Это сплошь и рядом происходит, это бич нашей государственности.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Проханов, как известно, был очень дружен с Поляничко. Поляничко — это наш земляк, Оренбургской земли. Сегодня катастрофически не хватает государственных деятелей, аппаратчиков масштаба Поляничко.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Его убили…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Да, в 1993 году. Мы в Оренбуржье праздновали одну из дат, связанных с его жизнью. Для меня это пример чиновника, который радеет за дело. Я видел в своей жизни пару таких человек, сегодня нужно готовить армию таких людей. Это утопия, я понимаю…
Андрей ФЕФЕЛОВ. Без утопии ничего не получится, нужна утопия! Нужен шаг, который потребует какого-то потрясающего дерзновения, отрешения от прошлого. Конечно, этот шаг в новое — на самом деле страшный шаг, потому что это преодоление какой-то космической, гигантской, тяжелейшей инерции. И в этом есть один из важнейших уроков советскости, потому что советскость делала небывалое, невозможное делала возможным. Для этого у человека должен быть внутренний огонь. Не отсырелость, не теплота или уютность, а горение! И как в нынешних условиях создать "центрифугу", из которой выскочат новые миры, новые царства? Как в русских сказках, когда вдруг появляется царство из одного яйца — города, башни, церкви, рынки и так далее. Потом — раз! — и сворачивается всё в яйцо опять; и пустырь вокруг, ничего нет, консервные банки, "Макдоналдс", "пивасик" пьют два бомжа. А потом другое яйцо, рубиновое, взяли, развернули — и там такое началось! А потом опять всё — раз! — и исчезло…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Даже самого "потухшего" и "отсыревшего" можно разжечь.На презентации этой книги на книжной ярмарке мне задали вопрос: "А какие романы Проханова вы бы порекомендовали в школьную программу?" Я ожидал этого вопроса, я назвал три романа. Во-первых, "Место действия", в котором как раз советская цивилизация и русская, традиционная, новый город и старый город уживаются… Во-вторых, роман "Человек звезды"… Достаточно прочитать на уроке эпизод, где главный герой выбивает колоколом незаписанное стихотворение умершего в лагере поэта. Это потрясающий эпизод. И порекомендовал роман "Крым", в котором о присоединении Крыма нет ни слова, а Крым живёт как предчувствие.
Когда рукопись книги была уже готова, я задал себе вопрос: а какой бы эпизод из романов Проханова я хотел бы зачитать, допустим, на лекции? И выбрал роман "Подлётное время", там есть эпизод, где в соборе Сретенского монастыря, в новом соборе Новомучеников, как видение, советские писатели, скульпторы, художники (Белов, Распутин, композитор Свиридов и другие) стоят в монашеских ризах и молятся. Такое виде́ние у главного героя. Я прочитал этот эпизод нынешним студентам, они, может быть, не знают ни Свиридова, ни Распутина, ни других советских художников, но они были зачарованы. Так что разжечь — можно. Не надо думать, что всё потеряно. Просто мы находимся в некой точке икс: либо совсем плохо станет, либо — взлёт. Это период, в который маятник должен качнуться. Я верю, что он качнётся ввысь, но главное — не потерять момент 2014 года, который постепенно сейчас, через четыре года, начинает уходить.
Андрей ФЕФЕЛОВ. "Маятник качнётся в правильную сторону…"
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Да. Есть героические примеры — наш земляк Александр Прохоренко… Молодёжь восхищена этим примером. Это не номенклатурный миф, а смысл для молодого поколения. Это пример, это жертва!
Андрей ФЕФЕЛОВ. Да, есть только два пути — это путь слова и путь дела. "Слово и дело!" — наш лозунг вечный.
Спасибо большое, Михаил Александрович, за беседу и за эту книгу!
Портрет Михаила Кильдяшова работы художника Г.Ф. Животова.
В газете "Вечерний Оренбург" 21.11.2018г. опубликованы стихотворения эрзянского поэта, члена Союза писателей России Дмитрия Таранова в переводе членов Союза писателей России Люции Махмутовой и Дмитрия Коноплина.
Дмитрий Таганов родился 2 января 1971 года в селе Староборискино (Северный район Оренбургской области). В 1990 году окончил Бугурусланское медицинское училище, затем в 1998 году Оренбургскую государственную медицинскую академию. Во время учёбы посещал занятия в областном литературном объединении имени В.И. Даля (руководитель – Г.Ф. Хомутов) и опубликовал первые подборки стихов в журнале «Сятко» («Искра»), издающемся в г. Саранск, и в газете «Оренбуржье».
Стихи опубликованы в таких журналах, как «Чилисема», «Странник», «Дон», оренбургском альманахе «Гостиный двор», газетах «Эрзянь правда», «Эрзянь мастор», «Вечерний Оренбург», «Южный Урал», «Оренбургская неделя», «Новое поколение», и других.
Стихи вошли в сборники «Красный угол», «И с песней молодость вернётся», «Внуки вещего Бояна», «Мы из России XX века», «Друзья, прекрасен наш союз!..» (г. Оренбург), «О любви – Кельгомать колга – Вечкемадо» (г. Саранск). Выпущены на эрзянском сборники стихов «Сола вал» («Слово нежное», Саранск, 1997), «Седейсэ тарка» («Место в сердце», 2009), «Тундонь пиземе – Весенний дождь», (Оренбург, 2014) . Перевод стихов на русский осуществили Евгений Семичев, Диана Кан, Людмила Эсаулова, Татьяна Крещенская, Иван Ерпылёв, Люция Махмутова, Полина Пороль, Ирина Куртмазова, Дмитрий Коноплин. Член Союза писателей России. Живёт в Бугуруслане.
Елена Константинова
"...Я ставлю запятую"
Тишакова Д. И. Общество потребления: Книга стихотворений. — Оренбург: Изд-во «Ямб», 2018. — 38 с.
Открыла по привычке последнюю страницу — так чаще всего начинаю читать новую книгу. На этой последней странице — нечаянное совпадение — «Последний стих»:
Здесь должна быть точка
или многоточие.
Но я ставлю запятую.
Так мало ещё написано,
так мало ещё сделано.
Уже завтра могут прийти
новые строки.
Они начнут другую историю.
Они могут звучать
совсем по-другому
и отдаваться другим эхом.
Чистотой звука, доверительной интонацией, прямодушием строки зацепили и повели за собой к другим.
Поначалу название книги, позаимствованное, как оказалось, у одного из стихотворений из раздела «Социальное», если не отталкивало откровенной публицистичностью, то и интереса не вызывало — «Общество потребления».
Вот оно, чуть сокращённое:
Мне опротивело общество потребления
и гонка за новинками.
Я не хочу новое платье
из китайской синтетики.
Оно воняет резиной
и не выдерживает стирки.
И суперновый смартфон,
воспламеняющийся в кармане,
тоже не нужен.
Я — за качественные вещи.
Хочу, чтобы вещь служила
пять лет, а не год.
Везде изобилие:
бери больше,
ведь не так уж дорого.
Но — у нас исчезает бережливость.
Сначала перестаём ценить вещи,
потом — людей…
Автор книги — Дарья Тишакова. Родилась в Оренбурге. Там же вышли два её предыдущих и тоже небольших поэтических сборника — «Именем моим…» (2011) и «Такое время» (2014). Лауреат Всероссийской литературной пушкинской премии «Капитанская дочка» (2009) и премии «Чаша бытия» альманаха «Гостиный Двор» для молодых поэтов Оренбуржья (2010). Участник Оренбургского областного литературного объединения им. В. И. Даля . Член Союза писателей России. Окончила Малую академию государственного управления в Оренбургской области и Оренбургский государственный университет. Журналист ГТРК «Оренбург».
Скорее всего, лирическая героиня Дарьи Тишаковой — зеркальное отражение её самой. Во всяком случае, граница между ними едва заметная. Какая же поэтесса в своих стихах?
..jpg)
Я хочу, чтобы мысли мои
стали чистыми, как слеза,
чтобы они приходили
без лишнего сора,
постепенно,
не сумбурно.
чтобы гармония царила
в мыслях и вокруг.
Несколькими страницами дальше:
Я самая счастливая —
я в ладу с собой.
Меня хотят поколебать
и подсовывают соблазны.
Но как чудесно,
когда после неверного поворота
вновь идёшь
по своей дороге.
И дальше:
Я не понимаю, что такое
творческий беспорядок.
Беспорядок — это хаос.
Что может родить хаос?
Что может родиться в хаосе?
Я могу работать только
в полном порядке <…>
Придут свежие мысли
и новые вещи,
когда и голова, и дом
избавятся
от старья и мусора.
Приоритет, как уже ясно, она отдаёт не рифмованному стиху, а верлибру. Объясняет так: «Так получается само собой. Рифмованные стихи сковывают мои мысли, их тогда приходится втискивать в рамки размера и подходящих рифм. Пока это сделаешь — смысл искорежится, стихи выходят более банальными. Для меня содержание важнее формы. Возможно, это связано с тем, что я не музыкальна и не могу мыслить сразу традиционным стихом… Лет пятнадцать назад я попробовала написать без рифмы, и руководитель нашего литобъединения Геннадий Фёдорович Хомутов увидел в этом мою силу».
Камертоном упомянутого раздела «Социальное», по сути раздела на злобу дня, — стихотворение, его открывающее:
Глаз за глаз,
зуб за зуб,
услуга за услугу.
Везде сплошной междусобойчик.
Поэта не хотят видеть
врачевателем.
Его просят
почитать о любви.
Любви не хватает.
Что ещё «на повестке дня» Дарьи Тишаковой, в стихах которой слышится внятный и убедительный голос её сверстников — тех, кто родился в 1989-м? Отнюдь не случайно она говорит здесь от имени обобщающего «мы»:
Последнее поколение
из Советского Союза —
мы надежда этого дня…
Немаловажная проблема — разрушающая нравственное сознание подмена ценностей. Скажем, горячее навязчивое стремление казаться, а не быть:
Как мы могли
согласиться променять
истину на видимость,
сущность на обёртку,
настоящую любовь
на временную страсть
и преходящий секс?
Дидактика снижается иронией и самоиронией, лёгким сарказмом:
Накопи три тысячи
и сходи на фотосессию —
будет что поставить на аватар
в социальных сетях.
Если нет платья,
дадут напрокат,
а также причешут и накрасят —
за отдельную плату.
Вот и «фоточки» готовы.
Не похожа на себя?
Плевать! Главное, что красиво.
Никогда не бываешь такой в жизни?
Тоже плевать.
Ведь в интернете
встречаешься с друзьями чаще,
и именно там важно
выглядеть хорошо.
А также — неожиданным выводом:
Очень просто создать видимость,
но сложно развить в себе
настоящее,
когда ты молод.
Женщины постарше скажут,
что следить за оболочкой
всё труднее и труднее,
а настоящего внутри —
хоть отбавляй.
Никогда не бывает
всё и сразу.
«Сознание забито ненужной информацией, / принесённой из социальных сетей…» — констатирует поэтесса.
Устав «от интернета и гаджетов», она объявляет «диджитал детокс, / информационное голодание».
И даже готова на отчаянный поступок:
Когда-нибудь я
разобью твой гаджет,
чтобы ты
смотрел на меня,
думал обо мне,
говорил со мной.
Не отвлекаясь.
Это не эгоизм.
Это спасение:
выведение из виртуального мира
в реальный.
С грустью подводит плачевный, пугающий, не имеющий, увы, возражений итог:
Нам некогда жить в реальности.
Мы живём в интернете.
И — ему подобный, неутешительный. Проверяя «регулярно» «социальные сети», «мы» — снова вводит то же местоимение, включающее и её саму, — испытываем вместе с тем дефицит обычного человеческого общения:
Мы боимся искренне общаться,
потому что это рискованно.
Надо производить впечатление
и блистать умом
или поражать псевдоискренностью.
А просто поговорить — уже никак.
Явно не на пустом месте возникли и эти строки:
Нельзя прирастать душой даже к местам,
а к людям — тем более.
Прямой разговор о современной жизни продолжается в разделе «Философское». О чём конкретно?
О полном безразличии к своим предшественникам, оборванной связи поколений:
Мы до конца не знаем
своих родителей,
далёких предков —
тем более.
О взаимоотношениях между людьми, которые всё чаще и чаще строятся из корыстных соображений:
Когда о тебе вспоминает
бывший друг,
всегда надеешься,
что он вспомнил о тебе
просто так.
Что он соскучился,
что-то понял
в этой жизни,
и людей.
Но…
Скорее всего,
ему от тебя
что-то надо.
О необходимости дорожить временем:
В этот раз последних дней зимы два.
Високосность <…>
Подскажу один плюс:
наконец-то есть дополнительный день,
словно времени стало больше
для работы, для быта, для творчества —
кому для чего надо.
Кстати, слово «время» — одно из самых распространённых в «словаре» этой книги («Диджитал детокс», «Время», «Нет ничего более постоянного…», «Проносятся передо мной картины жизни…», «Когда оренбургское солнце…», «Летний вечер — это облегченье…», «Розы», «Раньше стихи приходили ночью…»).
Времени ровно столько,
сколько отмерил Бог.
Знать бы ещё, сколько именно
и как его провести,
чтобы не жалеть потом,
не желать другой жизни.
Тому, кто действительно занят делом, кто использует «шанс, / Который даётся временно», не до нытья, стенаний и сентиментальных вздохов:
Как хорошо, что Бог
дал нам голову,
а в неё вселил разум;
хорошо, что дал сердце,
а с ним —
любовь.
Хорошо, что дал руки,
чтобы трудиться,
и ноги,
чтобы идти вперёд.
Вот и всё —
живи и радуйся.
Всё получится!
Смена регистров — в стихах, объединённых в раздел «Личное». Собственно, стихов о любви меньше горстки. Одно из них:
Я вижу тебя
и вспоминаю свой 2007-й.
Ты улыбаешься мне —
и вместе с тобой
мне улыбается
моё 18-летие.
Лирические ноты и в тех, в которых подводит итоги пройденного, чтобы «в поисках себя» снова и снова менять пути-дороги:
Я уеду далеко.
А может, не очень —
не столько важно.
Важно сменить ритм жизни <…>
Я обязательно что-то найду,
неизвестную ранее
частицу души.
И вернусь
другим человеком.
И в тех, в которых оглядывается назад, в детство:
В нашем детстве
было меньше машин,
были больше палисадники.
В них зеленели кусты
и расцветали мальвы
Их сажали бабушки,
живущие на первых этажах.
Старушки ругались,
когда из цветов мы делали
кукол
и селили их
в густых кустах <…>
Палисадники были зеленее
и фантазия была богаче.
…Как это ни парадоксально, «составная» творческого процесса поэтессы — диктофон:
Я больше не пишу стихи
от руки.
Я их начитываю сразу
в диктофон <…>
Писать от руки — долго.
Читать что-либо — тоже долго:
проводить глазами по буквам.
А слушать и смотреть картинки —
гораздо быстрее.
Это можно делать на ходу.
И так всё сейчас — на ходу.
И стихи — тоже.
Тем не менее рука у неё жёсткая и твёрдая. Минимум выразительных средств. За исключением фразеологизмов, которые обыгрывает, выявляя их многозначность, легко и с явным удовольствием:
Крутится Фортуны колесо.
Так хочется уйти от всяких штампов,
И времени мне вроде бы не жалко,
Но всё быстрей, быстрей несёт.
И не выйти никак за рамки,
И паровоз уже изобретён,
И мы — не тончайшей огранки,
Но создаём прицеп-вагон.
Приделываем к поезду —
и вот уже он мчится.
А сдвинешь с рельсов — будет ведь беда.
Не зная дороги, не замечая лица,
Мы мчимся в вечное Никуда.
Но — подчёркиваю — полное отсутствие метафор. Заурядные эпитеты. Вроде призрачное прошлое, старый сон, пустынный тёмный переулок, бывший друг, большая крепкая семья, смутное время, засохшие розы, летний дождь, тёплые лужи…
Правда, картинка с теми же лужами не только осязаема, но и с необычным ракурсом:
Моя бабушка рассказывает о тёплых лужах,
которые оставались после летнего дождя
её детства.
По ним бегали дети войны,
приветствуя Победу.
Сейчас нет таких луж:
стоит пролиться дождю,
наступает холод.
И люди сейчас совсем другие —
тоже холодные.
Казалось бы, прозаический — в прямом и переносном смысле — пейзаж. Голый и унылый. Но даже и в нём — неизъяснимая прелесть:
Да, я урбанист до глубины души.
Мне даже нравится, как задувает ветер
между высотками
и пахнет жареной курицей из окон,
непременно с майонезом.
Как и в этом из той же серии:
И вот декабрь превратился в март.
Растаял, стёк в лужи, ушёл в грязь и «плюс».
А может, январь станет новым апрелем?
Месяцы стали двуличными, как люди.
Надоели.
Порой стихи напоминают дневниковую запись — с реальными именами, географией, деталями («Акушерка», «Со старых снимков…», та же «Моя бабушка…»). И даже, как написанное «на концерте поэтессы Веры Полозковой в Оренбурге 15.12.2015» и пронизанное иронией стихотворение «Вечер Веры», — репортаж:
Отмечена печатью гениальности
и силою рекламы,
Вера не торопится выходить к зрителям.
Девочки хлопали и ждали.
Они хотели поплакать вместе с ней,
сопереживать,
узнать себя,
понять себя.
«Вера, помоги!
Вера, дай нам веру!» <…>
У меня тоже есть
длинное красное платье.
Почти как у Веры.
Может, все поэтессы должны их иметь?
Но моё осталось в шкафу:
я же пришла на концерт после работы
и с утра была на стройке…
Вера блистает на сцене.
Вера читает стихи целых два часа.
Связано ли это
с высокой ценой на билеты?
За эти деньги я могла бы
купить рождественского гуся.
Возможно, плохое сравнение…
Вера помнит все стихи наизусть.
Ну и пусть.
Я не вспомню
ни одного своего.
Они рождаются и улетают…
Улетают…
Чем объяснить минимализм используемых тропов? Возможно, один из вариантов ответа здесь:
Это дань нашему времени
аудиовизуальной культуры.
Случается — заметим справедливости ради, — строки поэтессы словно выбиваются из привычного стиля, ставя в тупик нарочитой амбициозностью:
Я писатель — вывожу слова <…>
Красота этих рисунков видна не сразу.
Её увидит подготовленный,
как минимум, умеющий читать,
как максимум —
желающий меняться к лучшему.
Встречаются, на мой взгляд, и неуклюжие, необработанные, не выверенные на слух. Например, в стихотворении «Зеркало»:
В стихи мои будете смотреться,
как в зеркало.
И пенять,
что зеркало кривое,
а не рожа.
Впрочем, когда-то невольно она возразила на этот упрёк:
Пусть говорят —
Мои стихи наивны и чисты.
И неумелы:
В строчках лишь намёки
На мысль и ширь,
На образ красоты.
Но как ещё
Я передам, что есть?
Как можно мне молчать
С болящим сердцем?
И если взялся за перо,
Как можешь ты
Скрываться,
Запрятать душу всю в
Витиеватость рифм?
Как можно не смазать случайно
Чернила слезами?
Что же до огорчающих корректорских огрехов… Будем надеяться, автор постарается избежать их в следующей книге.
…Вернёмся в настоящее время. В ту же книгу. В стихотворение из раздела «Творческое», в котором Дарья Тишакова задаёт самой совсем не праздный вопрос. Вопрос, который точно так же, по-видимому, никогда не оставляет в покое тех, кто реализует свой талант через поэтические строки:
Для кого мне писать?
Есть ли читатель,
струны души которого
я смогу затронуть?
Есть ли люди, у которых
сохранились эти струны?
P.S. После выхода книги «Общество потребления» Дарьи Тишаковой учащиеся средней общеобразовательной школы № 8 Оренбурга выразили свои впечатления в рисунках.
Ольга Мищенко, учащаяся СОШ № 8 Оренбурга.
Елизавета Журавлева, учащаяся СОШ № 8 Оренбурга.
Алёна Зарубина, учащаяся СОШ № 8 Оренбурга.
Никита Камнев, учащийся СОШ № 8 Оренбурга.
Александр Казаринов, учащийся СОШ № 8 Оренбурга.
Ссылка на публикацию на сайте сетевого литературного и исторического журнала "Камертон".
Михаил Кильдяшов
Чаша благодатного света
о повести Александра Проханова «Певец боевых колесниц»
Время — непрестанное моление о чаше. О чаше своей, своего поколения, своего народа, Отечества. Эта чаша снята с бытийных весов добра и зла. Воспалённые уста неизбежно должны сделать первый глоток, чтобы изведать "Есть ли у чаши дно? / Кровь ли в ней, иль вино?".
Во все эпохи неминуемую чашу прозревали святые, философы, поэты и писатели. Преподобный Андрей Рублёв изобразил её на богооткровенной иконе не только на трапезном столе, но и в контурах ангелов Ветхозаветной Троицы. Они объяли всё мироздание, претворили в чаше земное в небесное. Об этой чаше пророк русской литературы Лермонтов написал: "Мы пьём из чаши бытия / C закрытыми очами, / Златые омочив края / Cвоими же слезами". Чаша — живоносный источник, откуда Богородица изливает на всех алчущих и жаждущих спасительные струи. Томимый такой духовной жаждой, юный Павел Флоренский, рассекая ночную тьму, воскликнул: "Нельзя жить без Бога!" — и неотмирный свет просиял над Россией. Напоённый этим благодатным светом Александр Проханов увидел сон о чаше — и то был сон о Царствии Небесном.
Дивный сон о рае виделся писателю в разных романах, пробивался сквозь действительность, как бабочка сквозь кокон. Разрозненные предчувствия, туманные образы и яркие вспышки приоткрывали таинственную завесу русского рая. Он являлся в самообновившейся фреске старинного храма, в разбомбленном чеченском музее на картине неведомого художника, где люди сходились в смертельной битве на земле и в братских объятьях возносились на небо. Рай звучал в песне пращуров, возвращая к жизни утонувшего моряка. Рай открывался ополченцу, что, сражённый пулей, падал в лодку на берегу, и она превращалась в чёлн, плывущий среди облаков. Но чтобы русский рай предстал во всей полноте, нужно было увидеть сон о сне, возмечтать о мечте.
В новой книге "Певец боевых колесниц" Проханов отошёл от привычной романной формы и обратился к жанру повести, но не в современном её виде, а в изначальном, древнерусском, когда повесть становилась вестью о чём-то сокровенном, когда историческое время смыкалось со священным временем, когда автор ведал, где заканчивается царство земное и начинается Царствие Небесное.
Главным героем повести вновь стал разведчик Белосельцев. Утомлённый в боях и спецоперациях офицер теперь не спешит на далёкий континент, где новая горячая точка грозит породить сложную геометрию войны, не включается внутри страны в битву за красную державу, за имперскую мощь. Ему предстоит главное донесение, итоговый доклад Тому, Кто когда-то отправил его в дальние странствия в поисках смыслов. Разведчику Господа Бога пришло время оказаться у престола Его с зёрнами земных прозрений.
Но Белосельцев не умирает, а живым, подобно Еноху и Илии, переносится в Царство. Здесь сплетаются эпохи, познаются времена и сроки. Встречаются поэты золотого и серебряного веков, Алябьев и Хворостовский, первые русские мученики и герои блокадного Ленинграда, ратники всех земных войн России. Зоя Космодемьянская и Ольга Берггольц ведут за собой праведников в белых одеждах, генералиссимус исцеляет раненых бойцов.
Здесь последние стали первыми: граф смиренно служа и угождая, насыщает крестьян небесными яствами. Здесь наступило всеобщее примирение: жертва и палач сидят за одним столом. Здесь царит милосердие и всепрощение: сын отмаливает мать, когда-то убившую его в утробе, открывает ей райские врата. Здесь все заняты богоугодным делом: кто-то вышивает золотой нитью царские вензеля, кто-то из воздушной небесной кисеи строит прекрасные замки.
Но в этом благоденствии Белосельцев никак не может найти Бога. Разведчик встречает в Царстве своих близких, друзей и соратников, говорит им, что принёс Создателю зёрна земного опыта. Певец боевых колесниц рассказывает о мучительных эпизодах бесконечных войн, о человеческом хладнокровии и жестокосердии, о боли и несправедливости. Но все собеседники к этому равнодушны. Они просят Белосельцева поведать о его крещении, о том, как они с женой мечтали о первенце, о том, как перед смертью примирились два его друга, о том, как жена перед иконой Богородицы молилась за сыновей в октябре 1993-го.
И после опыта войны Белосельцев делится опытом мира: вспоминает трепетную любовь бабушки, долготерпение мамы, которая перенеся все тяготы своего века, однажды произнесла: "А всё-таки мы жили в великую эпоху". Вспоминает предсмертные слова жены, отходившей в мучениях: "Нам всем предстоит пройти этот путь".
И тут Белосельцев понимает, что "Дух дышит, где хочет", оттого и принимает облики близких людей. Это Создатель слушал его рассказ, залечивая раны войны снадобьями мира. Он, Вседержитель, удерживал мир, уравновешивая чашу страданий и чашу благоденствия. А главная миссия, которую Он возложил на Белосельцева, — прозреть небесное в земном, чтобы у мира остались точки опоры.
И разведчик Господа Бога прозревал Небесный Иерусалим в Новом Иерусалиме под Москвой. Прозревал в колокольне напротив дома лествицу в небо. Слышал молитву "Отче Наш" в стихах русских поэтов. И всё ради того, чтобы постичь главное: "Нет России — есть чудо. Открой сердце, и чудо впустишь, а значит, впустишь Россию. А Россию впустишь, значит, и Царствие обретёшь. Глаза не открывай, глаз обманет. Сердце открой".
Зрячее сердце видит, что "Россия — подножие престола Господнего", а престол Вседержителя находится не в Царствии, а в Надцарствии, и, чтобы попасть туда, нужно обрести полноту земного бытия, для которой Белосельцеву не хватает одного очень важного фрагмента.
Бог возвращает певца боевых колесниц с последним заданием в самое сердце мира — на Ближний Восток. Туда, где сохранилось древнейшее изображение Пантократора: всевидящими очами взирает на мир иконописный лик, в руках кодекс — книга, хранящая всё знание о мире, о том, что было, есть и будет. Таким узрит Белосельцев Пантократора в Надцарствии.
Выполняя последнее задание в Сирии, Белосельцев попадает в плен. Ему вкалывают "сыворотку правды", но не ради того, чтобы выпытать ценные сведения, не ради того, чтобы раскрыть русского разведчика, а чтобы выведать тайну Царствия Небесного, а значит, тайну России. Белосельцев спасает от мучителей не разум, а сердце, где сокрыты русское чудо, русская мечта, русское время.
Белосельцев не выдаст сокровенной тайны врагу, и за это будет взят в Надцарствие. Вседержитель протянет ему чашу благодатного света, чтобы устами своего разведчика напитать Россию.
Ссылка на публикацию на сайте газеты "Завтра".
