Наталья Лесцова
Тополя и клёны
Об авторе
Наталья Лесцова живёт в Оренбурге, кандидат медицинских наук, доцент, лауреат премии губернатора Оренбургской области в сфере науки и техники (2006 г). С 2012 г. — член Оренбургского областного литературного объединения им. В. И. Даля. Дебютировала как прозаик в периодических изданиях в 2013 г.. Принимала участие в форумах молодых писателей России: юбилейном семинаре молодых литераторов, посвящённом 55-летию литературного объединения им. В.И. Даля (г. Оренбург, ноябрь 2013 г.), II Некрасовском семинаре молодых писателей (г. Нижний Новгород, сентябрь 2014 г.). В 2014-2016 г.г. — слушатель Высших литературных курсов Литературного института им. А.М. Горького (курс прозы Олега Павлова). Повести и рассказы опубликованы в газете «Литературная Россия» (2013 г.), альманахе «Гостиный двор» (Оренбург, 2014 г.), в юбилейной антологии «Друзья, прекрасен наш союз!» (2014 г.), в переводе на болгарский язык в электронном журнале «Литературен свят» (2014 г.), в журналах «Литературная учёба» (2014 г.), «Наш современник» (2015 г.), «Московский вестник» (2016 г.), альманахе «Вертикаль» (Нижний Новгород, 2016 г.). Лауреат премии VI Международного Славянского литературного форума «Золотой Витязь».
У калитки послышались детские голоса.
– А-а, ребятушки пожаловали. Иди играть, кучерявая, — вымешивая на столе тесто, сказала правнучке Алёнке бабка Агаповна.
Дети побежали в палисадник. Там был неведомый, другой мир, мир деревьев, которые царствовали на этом клочке земли, обступая низенький дом с трёх сторон, словно пряча его за своими могучими телами от невзгод, заботливо, по-матерински, обнимая раскидистыми волнующимися ветвями. Серебристые тополя шумели мелкими, жёсткими листьями. При сильном ветре, припав ухом к стволу, можно было слышать их утробный гул, а прижавшись к дереву, почувствовать его жизнь, скрытую и непонятную, непрерывно надстраивающую нутром кольцо за кольцом, истекающую наружу клейкими каплями янтарной смолы, в которых отражается солнце. Неисчерпаемая сила, сжатая внутри, как пружина, роднила их с распалённым самоваром, распираемым кипящей лавой крутого кипятка, рвущегося струями пара наружу. Громадные и стройные тополя тянулись в самую высь, необозримую и далёкую, рассекаемую парящими птицами и зигзагами молний, и гладкие столбы их вытянутых величавых стволов, казалось, держали само небо… Так держат колонны своды дворцов. Когда накатывало ненастье и гром убийственно клокотал по чумазому куполу неба, которое грозилось упасть прямо на голову и распластаться вокруг, провалившись краями за горизонт, мощные, непоколебимые никакой непогодой, бесстрашные и гордые своей каменистой крепостью, стволы оставались почти недвижимыми, лишь утробным гулом выдавая силу, делающую их неуязвимыми, скрытую в исполинских телах.
Припав к стволу ухом, Алёнка смотрела вверх на отчаянно рвущую воздух бешеную крону, оглушавшую открытым, смелым говором листьев, которая беспомощно боролась с неистовым ветром. Стоящие рядом деревья, до треска испытывая на прочность ветки, хлестали друг друга, сцепляясь в драке. Но это не пугало Алёнку: обняв ствол, она чувствовала себя под его защитой. Прохладная гладкость, ласкающая и добрая, терпко пахла смолой. Тополя высились гордо, с достоинством, словно солдаты в строю, рядом с которыми хорошо и спокойно.
Особо дети любили залазить на шершавые клёны, которые ранили руки, оставляли дырки на растянутых коленках полинялых колготок. Старые раскидистые клёны чернели на фоне белёной избы, создавая корявый, затейливый рисунок. Складчатая кора напоминала песок на берегу озера, размытый мелкими ручейками на бороздки и так засохший. Они закрывали кронами небо над палисадником, и во время дождя земля под ними оставалась почти сухой. Местами в них зияли пустоты, похожие на дупла, безжизненные и пугающие, на искривлённых стволах. Словно нарывы на коже, выступали уродливые наплывы коры, будто слежавшейся складками и навсегда, как мозоли, вросшей в них. Листья клёнов, мягкие, безвольные, соединялись пятёрками и семёрками на веточке. Из них Алёнка складывала букеты, они же служили деньгами, когда приходили играть «в магазин» Ванька с Томкой.
Клёны жили своей жизнью, будто дремали. Они походили на безразличных, смурных людей, вечно всем недовольных и всё осуждающих. Сама их сущность казалась такой же шершавой, как кора, растрескавшаяся и торчащая безобразно и неряшливо. Суровые и мрачно-молчаливые, они ленились разговаривать, побеспокоенные ветром листья что-то тихо бормотали вполголоса, будто секретничали. Со временем дети привыкли к ним, как к чему-то неизбывному, но во время урагана две большие ветки старого клёна с треском рухнули оземь, поломав старенький штакетник и навес над дровами. После этого дети побаивались клёнов, обходили размашистые ветви сторонкой, жались к тополям.
Агаповна заглянула в палисадник. Ваня залез на ветку тополя и притаился среди пышной листвы, Томка спряталась между штакетником и клёном. Алёнка, прикрыв глаза рукой, негромко бубнила какую-то считалочку. С тихой радостью в душе, ласково глядя на ребятишек, хозяйка улыбалась. Окончив считалку, правнучка пошла вдоль забора, внимательно глядя по сторонам.
– Нескоро, поди, отыщешь, – шамкая пустым ртом, веселилась Агаповна. – Ох, и простор вам тута. И тенёк, и ветерочек шёлковый, и свежесть…
К палисаднику подкатила «Нива» Семёна Ильича, главы сельского поселения, как теперь стали называть деревню «Никитино», бывшую раньше колхозом. По старой памяти к руководителю все обращались по-прежнему, не иначе как председатель. Любопытные дети высыпали к калитке, хозяйка тоже поспешила навстречу нежданному гостю. Тот, поправив ремень под нависающим животом, важно поздоровался, стараясь казаться приветливым:
– Здорово, Агаповна.
– Так и Вам здравствуйте, – кивнула она, насторожилась.
– Ты это… Гм… Говорят, порядок нарушаешь. Бригадир сказал, что не сладит с тобой никак, – глядя искоса и сверху на костлявую, жилистую старуху, прокопчённую солнцем, изнурённую чуть не вековым каждодневным трудом, начал он беседу, которая была явно против души.
Она прижала к себе детей и молчала. Махнув рукой, небрежным жестом председатель указал им напалисадник. Они удалились и спрятались за деревьями.
– А-а-а, во-о-о-на чего пожаловал, – протянула Агаповна, открывая калитку и впуская его. – Как же, был вчерась бригадир… Сказал, мол, деревья надо порубать.
– Правильно сказал! – с апломбом, повысив голос и строго посмотрев на неё, отозвался Семён Ильич. – Уборка в разгаре, арбузы реализовывать надо, пропадают, а я вместо работы, вместо дела с тобой про дрова беседую.
– Каки таки дрова?! – возмутилась Агаповна. – Ты обожди. Они ещё пока в земле растут, и вона какие великаны! Сказала, не дам рубать! Тополя эти мужик мой садил ещё пацаном! Сразу после войны, как отец вернулси. А клёны… У-у-у, задолго до того посажены, дед садил или кто, и не скажу, не знаю, давненько дело было. Они весь век с нами. Родня. Истинный крест, родня. Не дам! – размашисто перекрестившись, топнула ногой несговорчивая бабка.
Семён Ильич поморщился. Он казался глыбой рядом с тщедушной хозяйкой, похожей на былинку. Упёршись руками в наплывы боков, в отчаянье досадного бессилия, он несколько раз перекатился с пяток на носки и обратно, оставляя с каждым разом своими добротными летними туфлями всё более глубокий и широкий след на дорожке, присыпанной чистым песочком.
Удачный случай представился Никитинской администрации, сославшись на ураган и его последствия, сэкономить на обеспечении стариков топливом на зиму. Социальная служба на это средства не выделяла, только льготникам, а об остальных требовалось заботу проявлять за счёт местного бюджета. Агаповна, в своё время не догадавшаяся похлопотать насчёт удостоверения ветерана труда или инвалида, относилась к «остальным». Они-то и были главной головной болью председателя: август перевалил за вторую половину, вот-вот осень, а там и зима, а средств лишних как не было, так и нет. В лесхозе дрова покупать стало дорого, да и грузовик гонять туда накладно, больше двухсот километров. Морока, одним словом.
– Кто ж знал, что так будет, Агаповна? – наступал Семён Ильич. – Пойми, упёртая, что меня накажут. Им в районе всё равно, кто сажал, когда и зачем. Им важно, чтобы был порядок, и в первую очередь, в смысле безопасности. Только две ветки ураганом сшибло, а штакетник и навес над дровами – в щепки! А где гарантия, что завтра на дом не упадёт клён, вон хоть тот, дырявый весь. Посмотри, урод же, гниль сплошняком. Завалится твоя саманная халупа, будешь знать. Вот тогда меня и вспомнишь, да поздно будет, если, не дай бог, конечно, прибьёт тебя. А мне отвечать, да? Ну, зачем они тебе? Ведь свет закрывают, ветки, глянь, в крышу упёрлись и бьются, шифер ломают. А стволы? Страх один, коряги столетние. Труха! Нашла, о чём жалеть.
– Напужал, родимый! Глядите, в обморок упала и лежу, – заверещала противным голоском непокорная Агаповна. – Да эти деревья и правнуков твоих перестоят. На себя сперва глянь, милай, ты ж, коли не сбрехать, не краше того клёна – с виду только гладкий, а внутри такой же шуршавый! Не обижайси, всё как есть говорю. И рассыплесси ты раньше мово сроку, потому как трескаешь поболе поросёнка. И глазищами меня не сверли, я тебя, засранца сопливого, нянчила.
– Уймись, Агаповна! Девятый десяток разменяла в этом году, а всё туда же – хулиганить. Почему к дочери, к внучке жить не идёшь? Там и вода, и отопление газовое. Чего ещё надо? – оборвал Семён Ильич бабкин визгливый трёп.
– И не уговаривай! – дёрнула она головой. – Тута жила, тута буду жить, тута и помру, и ты мне не указ! Ишь придумал чего… Да разве ж они мешают, красавцы? Всё лето под ними тень, ветерок, детишки играют, у них к деревьям качеля прилажена, катаются, и я отдыхаю. Красотень! Сяду на завалинку, гляжу, как они шалят, как привольно им, и мне радость. Вот, глянь-ка, яблоки сушу, − ни мух, ни пыли… Сквознячок, как по заказу. У меня тута промежду клёнов верёвки натянуты, бельишко просушивается, не выгорает опять же. Картошку выкопаю – и её туточки в тенёчке разложу, проветрится, переберу и – в погреб. И потом, вот ты говоришь, Семён Ильич, что у меня халупа. Какая ж это халупа, коли она, голубушка, вымазана и выбелена, а рядом такие хозяева-великаны, она у них под присмотром. Я и не делала ничего в этом году, смотри, и так ни трещинки не видать. А всё они! Ведь защита, а ты говоришь – рубать. Как же без них?!
– Ох, – тяжело выдохнул председатель, – ну ладно, к своим не хочешь, понимаю. С молодёжью нынче жизнь пошла не сахарная, грамотные больно стали, ни уважения старикам, ни почёта, да и мужик у твоей Верки ещё тот крендель, и зять такой же, поэтому как знаешь, живи тут, никто не выгоняет, но надо же, чтоб удобно было. Подумай, сколько места освободится, если эти коряги трухлявые убрать. Ведь раздолье будет.
– И на кой мне твоё раздолье? – уставилась на него старуха. – Это ж память про мово старика, про Данилыча. Царствие ему небесное, окаянному! И выпить любил, и подраться, и меня, бывалыча, кулачищем прикладывал, а я прощала, терпела, дурища. Эх, ладно, жила как умела, Бога не гневила. Работали, детей подымали. Туточки под деревьями они у нас и выросли, и внуки тоже, ага, уже и правнучка подрастает. И эти самыя деревья всё видали, всю нашу жизню, все секреты знают. Уж люди позабыли давно, а то и померли, а они всё живут, всё помнют, родимые.
– Ну наплела! Ох и сказочница ты, Агаповна, скажи ещё, что они всё расскажут, если спросить, – расхохотался Семён Ильич.
– А ты не смейси, – обиделась Агаповна, с укоризной глядя на него мокрыми уставшими глазами, – они ежели чего и скажут, так не кажному, и уж не тебе, не надейси. Да, да-а-а, ага! Их понимать надо. Сердцем, – она запнулась, задохнувшись от нахлынувшей досады, – сердцем, говорю тебе, услышать надо суметь.
– Да уж куда мне! С деревьями разговаривать! Тут и сельхозакадемия не поможет! Наука серьёзная!
– Наука? Эко, как сказал! Мудрёно, – буркнула Агаповна и тут же прибавила, – энтого никакая твоя наука не сумеет. Их надобно вырастить, прожить с ними век, принять, как родных, да прирасти душой. Вона где наука! Тольки тебе та наука неведома, зря скалисся.
Деревья зашумели, словно поддерживая хозяйку. Она отвернулась от гостя, всем видом показывая, что говорить больше не о чем.
– Агаповна, дорогая, мужики за два часа всё сделают. У нас бригада знаешь какая? «Олимпийцы»! Попилят, порубят, навес починят, сложат рядком, штакетник соорудят, и будешь ты зимовать как царица, в тепле, в уюте. И главное – в безопасности! Тут же тебе – на три зимы! Живи да радуйся.
– Э-э-эх, – вздохнула бабка, открывая калитку. – Слухай, скажу чего. Иди-ка ты, Семён Ильич, по-хорошему. Коли нету средствов на топку, так и не надо, и зубы не заговаривай. Ишь, насчёт моей безопасности ну прям запёкси! Гляди, от сердобольности своей да заботушки обо мене, грешной, не захворай. И не стой тута, как грех над душой, не соглашуся ни за какие коврижки! Таково тебе моё последнее слово.
…До осени про старуху забыли, других забот хватало, да и погода жаловала, а к октябрю, как ветры засвистели, дожди заморосили, затребовали отчёт о готовности к зиме. Пошла с указания председателя по дворам пожилых бригада, вроде как избавить от старых яблонь и трухлявых деревьев, а чтобы добро не пропало, пустить их на дрова.
Вышел срок и деревьев бабки Агаповны. Когда нагрянули с бензопилами и топорами, она, схватив вилы, заняла оборону у калитки, поливая бранью «олимпийцев». Пришлось беспокоить Семёна Ильича, сумел как-то вразумить, а может, наобещал чего, он на это здоров. К вечеру у новенького забора под крепким навесом в четыре ряда была сложена поленница. Только вот беда: больно было хозяйке смотреть на неё, сердце кололо шилом, стонало, рыдало оно белугой, глядя на это «богатство». Бритвой резала глаза пустота палисадника, беззащитные, тоскливые белели стены избы, во двор ноги не несли. Топила понемногу чем попало, а перед Рождественским постом старуху схоронили. Поленницу она так и не тронула.
