Михаил Кильдяшов
Круговорот души в пространстве
о книге Александра Проханова "Время полдень"
Наша советская держава была подобна огромному атласу с множеством разнородных карт. На одних были прочерчены физические границы, на других — политические, на третьих — климатические. Картографы отмечали на теле страны полезные ископаемые, природные зоны, плотность населения, часовые пояса. Но всё это осмыслялось по отдельности, разрознено. И теперь понимаешь, что в таком атласе не оказалось самой нужной карты, которая вобрала бы в себя все смыслы, ресурсы и потенциалы Родины. Карты, на которой земной шар, разомкнувшись на плоскости, явил бы прочнейшее в мире пространство, где спаялись география и история, человек и творение рук человеческих, земное и небесное. Будь у нас подобная карта, Родина в её исполинских границах осталась бы непоколебима. Каждое опасное возгорание было бы вовремя погашено, каждая открывшаяся рана была бы умело залечена.
Составлению именно такой карты посвящена книга Александра Проханова "Время полдень". Это роман из цикла техносферных произведений автора, где советская машина набирает скорость и мощь, где ещё нет опасности техногенных катастроф, где страна всеми своими энергиями созидает техносферу, примиряет её с прошлым и устремляет в будущее.
Герой романа — столичный учёный, географ и философ Ковригин — разрабатывает особую концепцию советского пространства, ищет для него универсальную, неуничтожимую скрепу. Он познал это пространство до каждого пригорка, до каждого ручья, пропустил всё это через себя, как пуховую паутинку через золотое кольцо, как шелкову нить через булатну иглу, которыми красна девица из старинного заговора — эпиграфа к роману — зашивает свои кровавы раны, будто зияющие просветы между лесами и морями, полями и реками, степями и горами.
Ковригин видит пространство как категорию не только географическую, политическую, но и технологическую. В своей ключевой научной работе он "свёл воедино пространства, ресурсы и технику, движение людских миллионов, построив модель гигантской живой машины, набросал её план и чертёж". Так вместо природных зон возникают техногенные зоны, границы между Уралом, Сибирью и Средней Азией стираются производством, добычей, переработкой и транспортировкой ресурсов. На шелкову нить техносферы нанизываются города и пашни, заводы и ГЭС, танкеры и самолёты. Вдоль этой нити прокладываются мощные нефтепроводы, текут неиссякаемые водные артерии. Каждый уголок дышащей земли, каждая живая душа оказываются вовлечёнными в это нерасторжимое пространство. Для его осознания нужна иная картография — картография неповторимой судьбы, личных странствий и открытий: "…иногда мне хочется составить карту с записью моих путешествий, состояний, мыслей… Возникла бы удивительная, небывалая география. Ну как бы движение души в пространстве".
Для такой карты уже не достаточно рационального, фактического знания. Здесь необходимы предчувствия и прозрения, карту земной тверди нужно спроецировать на карту звёздного неба. Нужно пристально всмотреться во всё, чтобы увидеть в окружающем мире контуры этой карты, сокрытые в капле гранатового сока на снегу или в едва различимых жилках на крыльях бабочки: "В их бестелесности страшная тяжесть. Гора металла, расплющенная до фольги. Миллионы тонн земного вещества, утончённые до микрона ударами звёзд… В ней чудятся переливы зорь и ночей. Резьба исчезнувших трав. Оттиск прошедшей на грани творения жизни… Это план и рисунок земли, только в миллион раз уменьшенный. Вот рельефы гор, оранжевых песков, ледяные полярные шапки… А вот жилка Оби, по которой плывут теплоходы, с чуть видными перемычками стальных мостов под Новосибирском и под Сургутом…".
Техносфера, на карте которой помимо пространства отразились материя и время, стала суммой всех сконцентрированных энергий. И если выпадет хотя бы малая часть, система даст сбой. Но выпадение кажется невозможным — техносфера видится настолько отлаженной и монолитной, что все её машины сливаются в единую мегамашину — государство: "…речь идёт о гигантской машине пространств. О дальнейшем её усовершенствовании. О введении в неё новых узлов управления. Эта машина, доставшаяся нам по наследству, создавалась общей судьбой всех скопищ наших народов. В ней исторические движения и скорости, столь немыслимо разные по величине и по вектору, нашли своё интегральное выражение…".
Техносфера стала точкой пересечения времени и пространства, в которой веками возделывался природный ландшафт: преобразовывалась почва, вскрывались земные недра, перераспределялись воды, распахивалась целина, возникали в вечной мерзлоте города, в голой степи — комбинаты. Машина пускала корни в природу, меняя жизненный уклад народа, тип хозяйства и философию труда, складывая иное, технократическое мышление. Естественный и искусственный ландшафты, сталкиваясь, образовывали ландшафт метафизический, расстелившийся, как скатерть-самобранка, между трёх океанов: "мы изобретали и строили невиданный аппарат у трёх океанов, закладывая в него свой инстинкт и опыт, всё понимание пространств, ориентируя его в далёкое, даже нам уже с вами не принадлежащее будущее".
Люди, сумевшие настолько преобразовать ландшафт, — это уже не поляне, древляне или степняки, архаично привязанные к своей среде обитания. Это цивилизация "универсальной жизни": электрические люди, окунувшиеся в огненную купель, подпоясавшиеся одиннадцатью часовыми поясами, люди "с новым сознанием и этикой", сложившимися "в пекле целинных жатв, в антрацитовых лавах, в плавках огненной стали". Эти люди ищут новое слово для описания техносферы, новые образы, новую эстетику для её грядущих воплощений. Это обладатели главного неиссякаемого ресурса — "народного характера", что стал "драгоценной данностью, которая вечно в работе, ядерным, горючим котлом, которым движется шестая часть суши…".
Техносфера пытается остановить извечное противостояние живого и косного, стремление птицы и цветка отвоевать пространство для жизни у разрастающейся пустыни или вечных льдов. Через всё рукотворное человеку удалось приглушить, притормозить энтропию. Умирание испугалось иных форм бытия, когда живое и неживое, переработанное человеческой мыслью, изменило свою природу: "На заводах от сотворения мира шло разрушение и воссоздание форм, круговорот и превращение материи. Он чувствовал своё бытие на тонкой кромке огня, отделявшей свет от тьмы. И не было знания ни о тьме, ни о свете, а только чувство того и другого, и неясное желание понять, соединиться с чем-то, от него отделённым".
Созданием техносферы человек положил начало новой эры — антропогенной, когда судьба мироздания уже не будет определяться тектоническими движениями, природными катаклизмами, вымиранием одних живых существ и рождением других. Движущая сила новой эры — духовный порыв, творческое прозрение. Камень, вода, воздух слились воедино, человеческим усилием соприкоснулись с Космосом — и отныне всякое земное движение обрело вселенский масштаб и смысл: "мы оказались на пороге новых теорий, готовых объединить науки о человеке, пространстве и технике, придав им космический смысл. Ибо в конечном счёте наша государственность и культура, личная жизнь и судьба протекают среди законов вселенной. И любое земное рождение — есть выход в открытый космос…".
В техносфере знание становится таким же необходимым ресурсом, полезным ископаемым, как руда, нефть или уголь. В поисках знания тоже необходимо вести разведку, внедрять особую технологию добычи и переработки: "Есть некое сходство и тождество… В добыче знания и опыта… В конструкции ума и мышления… И в общей с ним обречённости… Сквозь мёртвую, пустую породу рвёмся к далёким пластам, к рудоносным жилам, пока сквозь мрак и каменья не сверкнёт золотник…".
В техносфере человек вбирает в себя предвечное знание о мире, доступное реке и небу, может разглядеть в нефтяных пятнах "цветные разводы жизни, безгласной, безмолвной". Так он из исторического времени всего живого перемещается в геологическое время всего косного. Во время, которое помнит единый материк и единый океан. Человек, принадлежащий настоящему, пытается затянуть с собой в геологическое время собственное прошлое и будущее. Человеческая жизнь не выдерживает давления всех временных потоков, разрывается, как аорта: воспоминания, ощущения и предчувствия смешиваются в неизъяснимую субстанцию.
Так жизненное пространство героя романа полностью смыкается с пространством техносферы. Постичь себя — значит погрузиться в эти изменённые ландшафты. Составить техносферную карту державы — значит перелистать свои путевые дневники, вновь пережить печали, преодолеть испытания, вспомнить лица и слова всех, кто особо дорог: "Ковригин тянулся душой к тем далям, к тем весям. Их размытая протяжённость в пространстве совпала по неясным законам с протяжённостью его собственной жизни: пять молниеносных десятков, отрицавших один другой. И хотелось рассмотреть эти дали, прикоснуться к ним и к себе".
Но эту карту будет сложно изобразить на плоскости, ведь всякое пространство имеет дополнительное измерение: "как бы четвёртую глубину — в тебя самого…". И чтобы осознать, измерить и отобразить пространство, прежде всего нужно постичь себя, разрешить все вопросы, вспомнив дедовский завет: "в тебе — все ответы. Вне тебя — только вопросы". Ковригин начинает искать себя, как точку на карте, и сам же от себя ускользает, самому же себе повсюду мерещится, нигде чётко не проявляясь: "моё оглушённое “я”, лишённое места в мире, вырванное из себя самого". Вот он мелькнул среди казахских степей, а вот уже проплывает по сибирской реке, вот он приземляется в московском аэропорту, а вот он в заброшенном доме у реки, который, кажется, и вовсе пребывает в безвременье и беспространстве.
Ковригин ищет себя настоящего, живущего здесь и сейчас, но видит себя то мальчиком за семейным столом, то бойцом, бегущим в атаку, то молодым учёным с первыми прорывными, дерзкими идеями. И всё это не в прошлом, а в настоящем, не последовательно, а одновременно. Ковригин живёт параллельно в разных возрастах и в разном пространстве. Минувшее свершается сейчас — наступает одновременность всего.
Ковригин пытается вычленить из времени день сегодняшний, отсечь его от прошлого. Но перед глазами проносится множество лиц, виденных теперь и когда-то давно. За этими лицами, на мгновение мелькнувшими, сокрыты целые жизни, почему-то во всех подробностях известные Ковригину, будто он сам их прожил: "Как мало во мне своего. Я весь — отражение другого…". Так, в романе возникают, на первый взгляд, оторванные от общего сюжета рассказы о шахтёрах, инженерах, электриках, комбайнёрах, писателях, художниках, архитекторах. Но эти истории — это множество жизней, прожитых главным героем, это отражение себя в других и других в себе, проекции себя, возможные варианты развития жизненных событий, неслучившиеся повороты и изломы судьбы.
Время и пространство, смерти близких и малознакомых людей переплавляются в жизни Ковригина, как в домне: "В тебя валят грубые руды, обломки скал, всякие нечистоты и яды. А ты Божественной огненной силой, в непрерывном процессе, изливаешь чистейший металл…". Из ведомого и неведомого, благого и дурного, минувшего и грядущего возникает удивительный сплав нового бытия. Круговорот материи в техносфере подобен круговороту, непрерывности жизни в мироздании: "Если чья-то судьба исчезла или готова исчезнуть, другая берёт её на себя…". В Ковригине продолжается жизнь погибшего однополчанина и надорвавшегося шахтёра. Почивший дед, медведь, попавший в капкан, жизнь, загубленная в материнской утробе, уравновешиваются младенцем, несущим в мир новую весть о себе и об этом мире: "Малая искра, контакт — подключили. Оторвался от матери, от темной её тайной пуповины, соединяясь со всем белым светом".
Ковригин окончательно теряется в параллельных, чужих, уходящих и нарождающихся жизнях. Его сердце оказывается не в силах вместить в себя всё это, оно даёт сбои, подобно мотору в огромном механизме. Эти сбои ритма он подсознательно воспринимает как сбои техносферы. Будто вслед за его сердцем где-то в пространстве державы надорвётся завод, комбинат или электростанция, собьётся с рабочего ритма вся мегамашина — и тогда произойдёт непоправимое.
На помощь Ковригину приходит молодая врач Ольга. С ней он преодолевает аритмию жизни. Ольга становится для него собирающей линзой, в которой, как лучи, сходятся разрозненные видения, воспоминания и суждения Ковригина. Именно в ней он прозрит во всей полноте себя и всё многомерное пространство державы. Исцелится пространством, а потом ужаснётся, отпрянет от грандиозного чертежа жизни и державы, на время оттолкнёт свою спасительницу. Но однажды Ковригин будто увидит в её волосах чудесное летучее семечко, которое когда-то в детстве заприметил на бабушкиной сахарнице: "Ветер, зародившись у океанов, летит на него, готовый сорвать… Он следил за его исчезновением, зная, что здесь всё кончается, для него открывается огромный путь и движение, и где-то на грани всего он догонит пернатое семя, и, быть может, всё повторится…". Это невесомое семечко, будто рукой неведомого картографа, нарисует техносферную карту державы, прочертит на ней путь Ковригина и лишь до поры повременит с последней точкой: "на кромке металла дрожало и билось крохотное пернатое семечко, готовое вот-вот упорхнуть. Он застыл, радуясь чуду свидания. Сердце его болело. Но сквозь боль в нём росло ликование. Знание об этой земле. О всех любимых и близких. И о вечном на земле пребывании".
А семечко полетит дальше. На часах бытия, что отмеряют срок всему: и человеку, и природе, и машине, — время полдень. Время полного дня, излёта жизни, когда стрелки, сомкнувшись в самой верхней точке циферблата, укажут нам направление уже внеземного движения.
Семечко пернатое, лучистое,
Ветром унесённое, торопится.
Где земли коснётся, там случится
Чудо пресвятое Богородицы.
Семечко опускается на циферблат, замирает в ключевой точке — между большой и маленькой стрелкой. Изо всех сил не даёт им сомкнуться — продлевает наш земной век.
