В очередном номере общероссийской газеты "День литературы" опубликован рассказ известного оренбургского прозаика, члена Союза писателей России, лауреата литературных премий Георгия Николаевича Саталкина "Сегодня снег с дождём".
Георгий САТАЛКИН
СЕГОДНЯ СНЕГ С ДОЖДЁМ
Рассказ
Дождусь воскресенья, надену стёганку, шапку, сапоги и уйду в поля, в глухую их тишину, в сиротское одиночество поздней осени, когда идёшь и знаешь, что ни единой души не встретишь на дороге, которая кажется уже и не дорогой, а полосой нетронутой земли – так сгладили её тяжёлые ливни, размяли колеи крепкие утренники.
Давно хожу я в поля. Они начинаются сразу за обрывом каменных зданий, за архипелагами свалок из колотого железобетона, строительного и житейского мусора, бумаги, пивных пластиковых бутылок, тряпья, и смрад города здесь ещё тоскливее, горше…
Но вот уже пашня, пахота – граница совсем иного мира. Тут запахи другие, дыханье вольное, тут цвет матёрого чернозёма утешает глаз. Тут я преображаюсь, делаюсь человеком, который поражает меня самого, и счастью которого я дивлюсь и печалюсь, потому что тот, другой во мне человек, никогда не выберется из оков, будет томиться, умирать во мне и оживать, преображаться только во время моих отлучек в поля.
Ходил я по ним и вёснами, когда всё кругом расчёсано крупным гребнем сеялок, умиротворено зачатием. Когда старые корявые лесополосы то розовыми, то иззелена-водянисто-белыми клубами цветения млеют по-над полевыми дорогами, на которых разворачивались громоздкие посевные агрегаты и накарябали широченные полудужья в яркой, липко-лаковой зелени молодой травы.
И повсюду густо горят одуванчики. Я наклоняюсь, тихо трогаю их жёлтые лохматые головки. Мне радостно, я улыбаюсь, как в раннем детстве, только вот подламываюсь сердцем всякий раз почему-то.
Весна, её благие денёчки – чудная это пора, вся светлая. Бывало, в самой далёкой степи, в балочке где-нибудь, под полупрозрачной ещё вербой вдруг наткнёшься на целующуюся парочку. Сидит она на раскинутом по блестящей траве пиджаке и лица их алы, а широко раскрытые глаза слепы. Отходя осторожно от них, не выдержишь, непременно обернёшься. И опять сожмётся сердце – зачем ты здесь?
Зачем бродишь, что ищет твоя душа? Почему не живёшь спокойно, не толстеешь, входя в лета? Зачем мучаешься сам и заставляешь тайно страдать домашних своих?
Бывал я в полях и летом, особенно в первую его половину, под разломом синего неба. О, сколько цветов по обочинам дорог, канавам, неудобьям разным! Россыпь смеющихся ромашек, бледно и тёмно-фиолетовые перья шалфея, малиновые ядра дикорослого татарника, бледно-алые чаши полевых мальв, водянисто-красные капли мышиного горошка, розовая, белая, желтоватая гуща полынно-пахучих кашек – богатство какое, и всё само в руки просится!
Разваренный зноем, с огромным букетом в руках, с гудящими ногами и ноющей спиной возвращаюсь домой и сам размещаю цветы по вазам и кувшинам, и в комнате разливается тонкий, горьковато-сладостный и всегда отчего-то прохладный аромат. Я валюсь на диван, всё во мне ещё гудит, горит, в глазах что-то плавится – то золотом, то серебром, то бесцветной струящейся плазмой.
И я засыпаю.
Но перед тем как уснуть, думаю в какой-то туманной, сладостной отраде о полях, которые можно сделать ещё краше, о лесополосах, думаю о садах – старых и молодых, блаженно воображая себя хозяином в них, и засыпаю, и во сне что-то невнятное говорю, а бывает и всхлипываю: угнетает мысль о том, что завтра, в день тяжелейший, не от вина как бы похмельный – на работу, на каторгу, на медленную, унылую мою казнь.
Бродил я и по отяжелевшим бронзовым, августовским полям. Срывал колючие, шершавые колосья. Нашелушив в ладонях зёрен, изжёвывал их в молочно-пресную кашицу. Со всех сторон овевало меня мякинным знойным ветерком, запахом пересохшей, опустошённой земли. И до того волновали эти вечные запахи, так просто и покойно чувствовал я себя на убранном поле, что, подойдя по мокро-золотому следу грузовика к копне свежей соломы, со всего размаха счастья бросался в её пружинящую утробу и часами валялся, раскинув руки и ноги.
Бывало, находил в кармане у себя кусок подсохшего, пылью пропахшего хлеба и, глядя на иссеро-голубоватое, запылённое по окоёму, небо, медленно, сладостно пережёвывал его. И всё думал, и от безнадёжности, уже как бы ни о чём… И тогда как-то вдруг припоминалось мимолётное, ушедшее, казалось бы, безвозвратно чувство замешательства, оторопи и даже страха какого-то, когда на полевом стане или же на току мне, мальчишке, с забитыми белёсой пылью ушами и выгоревшими бровями, с пушистыми от мякинной мучки ресницами, давали ломоть ноздреватого, дышащего ещё печным теплом хлеба.
– На, хлопчик, поешь и ты. Это из нови, из пшеницы вот этой вот самой, яку мы вбыраемо.
И все почему-то смотрят, как ты, лопоухий, с красной облупившейся пипкой носа, с пегими вихрами, осторожно кусаешь ломоть хлеба и не можешь не улыбнуться, не растянуть в улыбке потрескавшиеся губы, и все улыбаются, глядя на тебя…
Случалось, в одиноких моих блужданиях по полям встречались мне люди. Вот однажды, влажно сияющим летним утром попались мне навстречу парень с бабёшкой. Шли они быстро от пруда в одной из балок. У него были закатаны до колен штаны, у неё подол тёмно-синего платья тёмен и тяжёл от воды. Были они чем-то деловито оживлены, на чём-то радостно сосредоточены и как бы не замечали меня, но вдруг, пройдя шага два-три мимо, остановились.
– Эй, мужик, глянь, какого ухаря мы поймали! – парень растопырил края потрёпанной сумки – там лежал слитком тёмного живого золота огромный карась с червонным отливом. – На базар его тащим свеженького. Дашь на бутылку – твой! – парень насмешливо смотрел на меня. – На простой крючок и червя зацепили. Не веришь? Скажи, Аньк!
– Ей-боженьки! – подтвердила тотчас Анька, блестя запухшими разбойными глазами, и я понял, где-то они пили всю ночь и толком ещё не протрезвели. В сумке у них лежал живой капитал, подвалило счастье, и в этом счастье я, случайно встреченный, чужой человек был им чем-то родственен, был им своим.
С улыбкой горькой смотрел я вослед этой бесшабашной парочке и странная зависть давила мне сердце.
Попадались мне люди и посолиднее. Они настороженно проходили мимо, а если и говорили, то скупо. Но как им по-другому было со мною говорить? Кто я для них? Случайный, неизвестный, а может быть, даже и подозрительный человек. Чего бродит? Что ищет? К чему затевает нелепые какие-то разговоры. Ответа на эти недоумённые вопросы и у меня самого не было. Так что большей частью смотрел я на них издали, не останавливаясь, проходя мимо.
Вот у дороги стоит трактор со сцепом из двух сеялок, уже развернувшийся в поле, а тракторист в сером от пыли, точно фетровом пиджаке, с особо бархатистыми пятнами мазута на нём, с лицом красным, крепко нажаренным весенним рьяным солнцем, с чёрными небритыми щеками, стоя на коленях, тюкает по серьге прицепа молотком и ярко белеют его сердитые глаза. Звук от удара железа по железу тотчас же тает в предвечернем недвижном воздухе. На дощаной подножке сеялок, укутанные платками по самые глаза, сидят две молодые бабы, широко расставив ноги в сатиновых шароварах, надетых под выцветшие платья, и, шепча на ухо друг другу что-то тайное, весело смеются…
Вот шагом плетётся по глухой дороге, поросшей высокой травой, лошадь, запряжённая в старенький тарантас, а в нём неподвижно сидит грузный дядька с толстыми, бронзово лоснящимися щеками, сонными глазками, в засаленной кепочке на макушке грушевидной головы. Бригадир, либо механик, везёт какие-то, все в машинном масле, пыли и грязи, железки. Одна нога его в сапоге висит рядом с передним небольшим колесом тарантаса, на втулке которого распустила жирные губы мазутная смазка и тянется к земле ставшая чёрной и толстой прицепившаяся травинка.
Вот пастух-старик с тощей шеей и тревожными глазами серым пеньком торчит среди жнивья, по которому разбрелось стадо красных коров.
А я всё мимо, всё в дороге, в догадках об этих людях, об их жизни в хатах, работе в поле, садах, огородах, в коровниках и мастерских.
Один, один… Хуже всего одиночество моё в такую, как сегодня, погоду – снег с дождём. Даже не снег, а крупа ослепительно-белая лупит по лицу, по залубеневшей стёганке. Давит, гнетёт мгла, низкое небо, непроглядная толща туч, сырой промозглый воздух, лужи, повсюду налитые ливнями, бьёт по сердцу сиротски-праздничная зелень озимых.
Машины на далёком шоссе несутся, несутся, точно убегают сами от себя, – невыносимо смотреть на их зажжённые средь бела дня болезненно-жёлтые фары. Ах, какая убийственная погода, как тяжко, тоскливо на душе! Но вот из-под навалившихся туч, из-под одиночества моего окаянного пробивается, просачивается тонкая, странная, нелепая какая-то отрада, и я вдруг начинаю радоваться, что сегодня снег с дождём и что я один в эту непогоду в полях скитаюсь.