Михаил Кильдяшов
Проханов - код русского времени
человек множества эстетик, Проханов не стал заложником ни одной из прожитых им эпох
Пять лет назад я написал книгу об Александре Проханове «Ловец истории». Посвящённая сорока романам и повестям писателя, она не вполне филологическая. Это, скорее, прохановская биография, рассказанная через его прозу. Но кроме этого я пытался ответить на очень важный для самого себя вопрос: каковы взаимоотношения человека со временем?
Русская и мировая культура отзывается на это по-разному. Порой ответы явные, прямолинейные, порой противоречивые, туманные. Гёте умоляет остановиться прекрасное мгновение. Чехов всем своим творчеством говорит, что человек не успевает за временем: на каком-то витке или повороте оно отрывается, уходит далеко вперёд, и тебе остаётся только слушать, как стучат топоры в вишневом саду. Священник Павел Флоренский был уверен, что «нужно всегда идти впереди века, даже если век идёт назад».
Чтобы обрести в этом вопросе хоть какую-то точку опоры, нужно проделать путь через творчество большого писателя, не проанализировать, а прожить его романы, воспринять художественную реальность не как вымысел, а как реальнейшую из реальностей.
В «Ловце истории» сложились замысловатые синусоиды прохановского времени: обретение собственной тропы и голоса в первых книгах - «Иду в путь мой» и «Желтеет трава»; время технократических романов о больших советских стройках, об одушевлении машины; время семнадцати войн, на которых побывал писатель; пора предчувствия великой катастрофы – гибели Советского Союза; пора чёрного безвременья 90-х, когда на обломках красной империи возникли существа, подобные персонажам Босха; постепенное имперское возрождение России, связанное с правлением нынешнего президента. Синусоиды порой пересекались в общих событиях и персонаж, художественное время позволяло себе уплотнять и переставлять реальные события, но в итоге получилась летопись длиной в более чем полвека.
Тогда, в 2018 году, завершив свою книгу на самом свяжем романе Проханова, я тревожился о том, что заканчивается она не на знаковом рубеже: 2018 год по своей исторической важности не был сопоставим ни с 1991-м, ни с 1993-м, ни с 2014-м. Не виделось края тектонической плиты времени, у которого вновь оказалась бы наша страна. Не было, казалось, этапной черты, которую хотелось подвести.
Но теперь, когда Проханов за минувшую пятилетку опубликовал три повести и восемь романов (а ведь были ещё почти три сотни передовиц, книга воспоминаний, два цикла стихов, серия рисунков; а ведь мы ещё не знаем, что таится у Проханова в письменном столе) и когда все прежние синусоиды выстроились по-иному, стало ясно, что 2018-й не в историческом, а в метафизическом смысле очень важная граница. И определяется она переменой в отношениях писателя и времени.
Если прежде Проханов неутомимо гонялся за временем, готовил для него литературные ловушки, пытался углядеть его лики и контуры, то теперь время стало неотрывно следовать за Прохановым. Время оробело перед Прохановым, как оробело оно перед египетскими пирамидами, Красной площадью или Аркаимом – перед всем тем, что больше времени, что невместимо во время. Осознав, что не запечатлённое в литературе, оно становится безликим, безголосым, помертвелым, время, как дитя, тянущее взрослого за рукав, стало умолять найти для себя новые формы жизни. И эти формы Проханов нашёл.
Реверсивное время, обращённое вспять, когда писатель из сегодняшнего дня размышляет о Перестройке (роман «Меченосец»), 1991 годе (роман «ЦДЛ»), 1993 годе (роман «День»).
Это романы, в которых описывается, как «работает огромная машина, подпиливает опоры, разносит вдребезги стены, перекусывает связи, раскалывает плиты, и вся незыблемая мощь государства начинает крениться, оползает, грозит рухнуть, засыпать живых своими уродливыми обломками» («ЦДЛ»).
Это романы, в которых мы видим, что «развенчиваются герои Гражданской войны и Отечественной. Хохочут над Чапаевым, иронизируют над “панфиловцами”. Ленин стал комическим персонажем, Сталин чудовищем. Власть зовут “воровской”, армию называют “кровавой”. Военно-промышленный комплекс нарекли упырём, пьющим кровь экономики. Госбезопасность – “союз палачей”» («Меченосец»).
Это романы, в которых охватывает ужас оттого, что «советское время кончилось, началось неизвестно какое. Между советским и новым временем провели сапожным ножом, с хрустом рассекли кожу, хрящи, сухожилия. Открылась рваная рана с бурлящей кровью» («День»).
Но в том не болезненная ностальгия писателя, не попытка вновь пережить мучительное прошлое. Это особая временная хирургия, позволяющая найти в прошлом ещё живые ткани и сшить с ними настоящее, вырезав чёрную материю исторической пропасти. Это стремление локализовать в романе трупные яды, чтобы они не просочились в современность.
Семейное время, прежде рассредоточенное Прохановым в разных романах и повестях в образе матери и жены, погибшего отца, дядьёв и дедов, многоликих предков, оживающих на фотографиях из семейного альбома. Твой род, твоя семейная хроника – это тоже история страны со всеми её битвами и победами, надрывами и ликованиями.
История многоцветным лучом прошла сквозь кристалл детства, на миг сфокусировалась в нём и затем разъялась на множество жизненных путей будущего писателя (роман «ОН»). Детство – родниковое время, исток времени, первый день творения, где тьма и свет чётко различимы. Искушения, грехопадения, хлеб, добываемый в поте лица – всё после, а в детстве – радость каждого дня и часа. Неведомыми тропами оно возвращается к тебе поседевшему и приносит тот первозданный свет, воскрешает всех родных и близких.
Так же в повести «Деревянные журавли» оживает любовь. Любовь к той, которая была с тобой всегда, даже до вашей встречи. Ты так ждал её, ту, что на всю жизнь останется тебе верна, что родит тебе детей, что с молитвой будет ждать тебя с войны. Быть может, мир уцелел, не рухнул в последний миг в пропасть только оттого, что вы любили друг друга. За вашу любовь миру было прощено многое.
Сакральное время. Время инобытия, одоления смерти, поиска вечных русских кодов, время сбережения в человеке человеческого. Повести «Певец боевых колесниц» и «Священная роща», романы «Сыны Виссариона», «Таблица Агеева», «Тайник заветов», «Леонид» - это битвы за бытие. Россия – поле битвы, Её, граничащую с Царствием Небесным, враг рода человеческого силится отнять от неба, вырвать из вечности.
Быть может, все пройденные Прохановым войны были приуготовлением к этой главной войне. Быть может, изнурительная гонка за историей была ради отдаления её конца. Проханов говорит самому себе: «Россия неодолима, как неодолим Господь. Россия ведёт борьбу с демонами у самых врат в Царствие Небесное. И мы не отступим, ибо отступать некуда. За нами Царствие Небесное!» («Священная роща»).
Теперь время может укрыться только в России. Вне России – безвременье, беспамятство, «конец истории». Вне России нет летописцев и прозорливцев. Нет тех, кто стал воплощённой историей. Потому времени нужен Проханов. Нужна скорость его творческой реакции, какая редко бывает у прозаиков. Времени дорог прохановский дар сработать на опережение и явить образ грядущего.
Всякий писатель застревает во времени, если не может расстаться с привязанным к этому времени творческому методу. Человек множества эстетик, Проханов не стал заложником ни одной из прожитых им эпох. Время бросало вызов, не желало принимать старые формы, вливаться в ветхие мехи, и Проханов, всегда оставаясь собой, принимал этот вызов: находил новые образы, создавал новый язык, созидал небывалые художественные миры.
Масштабным людям время нечасто отводит долгий век. Мало кому довелось по-настоящему «своей кровью склеить столетий позвонки», перешагнуть через бездну. Проханову удалось. Он представим во всех периодах нашей истории. Он - извечный солдат империи, преодолевающий любые преграды. Он - художник и мудрец, размышляющий над самыми мучительными вопросами. Он – мечтатель, не знающий уныния. Он – русский человек во всей полноте, явление которого, размышляя о Пушкине, обещал нам Гоголь.
Проханов – код русского времени.
Подборка стихотворений оренбургской поэтессы, члена Союза писателей России Веры Октябрьской опубликована в газете "Оренбуржье".
Подборка стихотворений оренбургской поэтессы и переводчицы, члена Союза писателей России Татьяны Крещенской опубликована в рубрике "Мастерская" газеты "Вечерний Оренбург".
Татьяна Крещенская родилась 25 января 1983 года в Смоленской области. Окончила Оренбургский государственный университет.
Член Союза писателей России. Член Оренбургского областного литературного объединения им. В.И. Даля. Участвовала в семинарах: «Областной семинар молодых писателей, посвящённый 55-летию литературного объединения им. В.И. Даля» в 2013 г., «II Всероссийский Некрасовский семинар молодых литераторов» в 2014 г., «14 форум молодых писателей РФ, стран СНГ и зарубежья» в 2014г. Публиковалась в газетах «Вечерний Оренбург», «Оренбуржье», журнале «Бельские просторы», «Русское эхо», "Оренбургская заря", коллективных сборниках «Поэтическая строка», «Новые писатели», антологии «Друзья, прекрасен наш союз!..».
Перевела на русский язык книгу эрзянского поэта Дмитрия Таганова «Тундонь пиземе/Весенний дождь» (Оренбург, «Южный Урал», 2015).
Секретарь Союза писателей России, постоянный член Изборского клуба Михаил Кильдяшов принял участие в передаче "Открытый эфир" на телеканале "Звезда".
Михаил Кильдяшов
Лествица к небу
В начале было, есть и будет Слово
Павел Александрович Флоренский, ещё будучи студентом Московской духовной академии, оставил в дневнике такую запись: "Всю жизнь стараюсь "вспомнить" какое-то слово, слышанное мною не знаю где и когда, но мучительно-важное, от которого, как кажется, всё зависит: счастье, довольство, полнота и святость. Вьётся, — вот схватишь — чувствуешь его близко-близко. И всегда, когда думаешь, что сейчас оно будет твоё, как будто внешне что-то помешает…" Убеждён, что каждый русский человек, осознанно или неосознанно, является искателем подобного слова, и если поиски происходят на православном пути, они оказываются пусть не всегда легче, но наверняка благодатнее.
"В начале было Слово" — непременно вспоминаем мы первую строку Евангелия от Иоанна, когда речь заходит о христианском понимании языка, осознаём, с каким Словом должно соотноситься каждое произнесённое нами слово, воспринимаем говорение как воплощение, оплотнение смысла. Но есть ещё очень важный библейский завет о слове, с которого буквально начинается Священное Писание. Уже в третьем стихе книги Бытия впервые в мироздании звучит прямая речь, и исходит она из божественных уст: "Да будет свет!" — говорит Создатель. Этим светом озарятся все слова, что родятся в Райском саду. Первозданный свет навсегда останется с человеком, ведь даже после грехопадения он не будет лишён одной из главных задач, возложенных на него Богом: именование всего сущего, словотворчество.
Русский человек помнит об этом, благоговеет перед словом, умом ли, сердцем ли знает, что слово не только называет смыслы, но и сотворяет, умножает их, приносит жизнь туда, где прежде были немота и мрак. Слово — лествица от земли к небу, а для неба нужен особый язык: не замутнённый повседневной жизнью, сохранившийся даже вне науки и литературы, сбережённый как язык только богослужения.
Церковнославянский язык. Тот, для предка которого — старославянского — святые равноапостольные Кирилл и Мефодий создали письменность. Создать её значило не просто вооружить славян "чертами и резами", но через переводы богослужебных книг сделать народ сопричастным спасительному, животворному слову, укрепить особое преемство языков.
Духовник Павла Флоренского епископ Антоний (Флоренсов) — большой знаток латыни и греческого, к кому часто за помощью обращались даже университетские профессора, учил: "Славянское Евангелие логичнее русского, греческое — логичнее славянского. Греческий язык во времена Спасителя был общепринятым языком Палестины, и на нём мог говорить Христос и Его ученики. Европа отреклась от греческого, взлелеяла суровую латынь, а нам он дорог, нам нужен, он язык нашего крещения, услышанный когда-то посланцами князя Владимира". Не оттого ли по-прежнему глубок и светоносен русский язык, что вобрал в себя через церковнославянский те греческие слова, что произносил Спаситель… Перебираем тысячи и тысячи слов, желая найти те заветные, божественные, которые вместят в себя весь мир, изъяснят и оправдают его.
Наша история — тоже извечный поиск слова. Бывали времена, когда оно обреталось, прежде будто бы хорошо знакомое, возникало как озарение. "Но если ты кликнешь на все голоса: // "Победа! Победа!" — замрут небеса // От вещего слова.…" — благовестил в "Сказании о Сергии Радонежском" сын фронтовика, поэт Юрий Кузнецов. И Победа звучала сквозь века, скрепляла времена, свидетельствовала о жизни вечной.
Известно, что последним словом, написанным пушкинской рукой, было "конецъ", оставленное на закладке в собрании летописей, что изучал поэт, размышляя над "Словом о полку Игореве". "Конецъ"… какое, казалось бы, безотрадное, полное отчаяния слово. Прозвучало оно и в последней произнесённой Пушкиным фразе: "Жизнь кончена!" Но праславянский язык удивит нас тем, что антонимичные в русском языке "конец" и "начало" произошли от общего корня *kon-, который означает "точка отсчёта", "рубеж". Никто и ничто не умирает, "время концов и начал" неразрывно, и там, где наступает земной конец, открывается небесное начало. Потому в последний миг лик поэта был светел, рука в последнем росчерке была легка.
Бывают времена, когда слово иссякает, становится невнятно, недоступно. Так, незадолго до смерти Александра Блока Корней Чуковский спрашивал поэта:
— Почему вы не пишете стихов?
— Все слова, все звуки прекратились, — с ужасом в глазах отвечал тот.
Умирающий Борис Пастернак позвал к себе лингвиста Вячеслава Иванова и стал рассказывать ему о своих прозрениях: "Мне видятся два мира: наш и потаённый. Между ними завеса, и что-то узнать о сокрытом мире мы можем лишь по колыханию завесы. Но внятно выразить это, найти для этого слова я не могу". Перед завесой тайны дерзнувший разорвать её человек немеет. Тайна до поры должна оставаться бессловесной. Но слово и есть та плотная завеса, через которую постигается инобытие, и чем пронзительнее взгляд, чем острее слух говорящего, тем больше свидетельств о тайне он способен сообщить.
А бывают очень болтливые времена, когда площадок для высказывания становится больше, чем поводов. Русский язык не язык рерайта, копирайта и контента. Русская речь не речь пустопорожних блогеров, заштампованных менеджеров, дистиллированных чиновников. Русский язык устаёт от суеты, легковесности, безликости. В подобную пору ты словно спускаешься в многолюдное метро, а там "дурно пахнут мёртвые слова". Хочется жизни, ароматов, монастырской тишины.
В такое суетное время мы жили совсем недавно. Но минувший год был иным — был годом великого молчания. Не в том смысле, что мы отмалчивались, избегали произносить слова правды. Наше молчание было грозным, как лес перед бурей, как море перед штормом. Наше молчание стало собиранием сил, вызреванием слов. В нашем молчании была сосредоточенность, какая воцаряется в храме перед службой. Каждый из нас уподобился Андрею Рублёву из фильма Тарковского, который в финале заговорил после долгого безмолвия. Актёр Анатолий Солоницын, сыгравший иконописца, перед озвучиванием этой сцены молчал несколько месяцев, чтобы голос стал монашески надтреснутым, чтобы возникла неведомая прежде сладость слова, жажда слова, чтобы в полной мере осозналась его дорогая цена.
Русский народ сегодня — заговоривший Андрей Рублёв. От одних слов нам сладко, от других — мучительно горько, иные могут разорвать наши связки. Но они окрепли в подвиге молчания. Наступило время припоминания могучих слов и время новых именований.
Нынешний русский человек — Адам, явившийся с боговдохновенным словарём, в котором есть названия для всего в преображённом мире:
И в сизом молоке по плечи
Из рая выйдет в степь Адам
И дар прямой разумной речи
Вернёт и птицам, и камням.
Любовный бред самосознанья
Вдохнёт, как душу, в корни трав,
Трепещущие их названья
Ещё во сне пересоздав.
Отчётливее прочих звучит слово "мечта". Прежде казавшееся бесплодной грёзой, теперь оно сблизилось с "деянием", "созиданием". Слово-твердыня, слово-мощь, слово-порыв, слово-мобилизация. Язык ищет для него новые значения, вливает в него молодое вино. Язык вчитывается в Адамов словарь.
Илл. Остромирово Евангелие. Середина XI века