Екатерина Безбородникова

 После чаю я не отвечаю

Поэзия Геннадия Красникова – для маленьких и стареньких на вырост

С детской книги спрос больше. Она должна стать ребенку и другом, и чем-то большим, пред чем даже у самого маленького читателя появлялся бы трепет. С  определением хороших детских стихов сложнее. В них содержится накопленное поколениями знание, то необходимое, что нужно успеть сказать ребенку после «ты еси». Под заглавием, на месте, какой возрастной группе книга адресована, находим: «Стихи для маленьких и стареньких на вырост». В этой надписи замысел книги: рассказать детям о том, к чему самим стоит почаще обращаться. «Ксюшина книга» – взаимные уроки ребенка и взрослого. В ней мировосприятие маленького, его ощущение размеров, яркости и важности обыденных для взрослого явлений природы и человеческой жизни; мир более загадочен, но и чудесен, и красив – как видеть могут дети. Взрослый, «старенький», рассказывает о божьем мире, о неразрывности мирской жизни и небесной. То, что для ребенка светло и просто, для взрослого – духовный путь длиною в жизнь. Многие стихи, особенно из раздела «Небесный художник», обращены скорее к себе или таким же, забывшим мудрость свою.

Из стихотворения в стихотворение мир Ксюши расширяется, она растет вместе с прочтением. Ксюша – ребенок в мире, обычная, как все остальные дети. В книге есть улыбка: нестрашное существо-состояние хворобушка, история про мима, который ничего не сказал публике, жаждущей слов: «С той поры – как встречу мима,/ Прохожу всегда я мимо». Или вот вопрос ребенку: «– Сколько же тебе лет?/ Пять было в обед,/ а после чаю/ я не отвечаю!». Есть в книге лирические стихи: «В теплый вечер, вопреки прогнозам,/посреди весны, пригревшей всех,/ словно пес холодным мокрым носом,/ ткнулся мне в лицо апрельский снег». Попытка «взрослое» стихотворение «Телевизор» одеть в наряд детского слишком заметна и выглядит слабее на фоне других стихов. На выручку приходит художник: девушка-ангел наподобие Георгия Победоносца побеждает копьем ящик со змеями. Изящно выполненный рисунок содержит аллюзии, правда, понятные лишь взрослым. 

Все стихи связаны общим духом любви к детям. «Ксюшина книга» проникнута идеей создания цельного светлого мира, одного из первых опорных камушков под ногами ребенка.

Ссылка на статью на сайте "Независимой газеты".

Михаил Кильдяшов

Неувядаемая роза

Космос ракеты как предчувствие возник в мистическом Космосе. Именно о нём грезили философы, писатели и художники в первые десятилетия ХХ века. Они, ещё не ведавшие ракет и спутников, прозрели образ Космоса в пространстве земли. Спустя полвека в «Кочующей розе» Проханов соединился с упованиями этих мечтателей. С философом Николаем Фёдоровым, говорившим о всеобщем воскрешении предков через философию общего дела и технический прогресс. Герой Проханова сквозь время, пространство и смерть прорубает небесный колодец к своему отцу, погибшему на войне, встречается с ним в звёздном сиянии: «Разделённые смертью, они продолжали питать друг друга живыми соками. От одного, как от угасшей звезды, все ещё шло тепло, тонкое излучение. А другой принимал его, отражал, усиливая эти сигналы».

Литературный процесс схож с процессом производственным. Это тоже поиск формы и выбор материала. Формы — прочной, вмещающей разнородные смыслы, выдерживающей давление и температуру времени. Материала — подлинного, без примесей фальши, добытого под толщами противоречий и сомнений, отделённого от всего второстепенного и сиюминутного.

Сплав времени и слова вливается в форму. Она накаляется, расширяется, из последних сил сдерживает поток. Писатель укрепляет, увеличивает форму, усложняет её конструкцию. Рассказ и повесть уже малы, не охватывают всего опыта и переживаний. Требуется иная композиция, иной сюжет, иные отношения с действительностью. Так появляется роман.

Далеко не каждый прозаик — рассказчик, очеркист, новеллист — способен стать романистом. И не потому, что ему не хватает жизненного опыта, таланта или терпения, а потому, что в таком творческом сознании реальность не готова сдетонировать. Роман — это всегда большой взрыв, распад жизни на атомы. И из этой расщеплённой Вселенной в романе рождается новая Вселенная, в ней возникает особый центр притяжения — образ, символ, идея.

Именно поэтому Александр Проханов — безусловный романист, даже в своих ранних повестях и рассказах. Прохановский роман — это сеть с крупными ячеями, поставленная на реке жизни. Это пашня, на которой малое зерно вырастает в обильный колос. Это соборный колокол, отлитый по никому не ведомому секрету. Это златоверхий сказочный град, возникший со дна озера.

Жизнь Проханова всеми своими силами стремилась к первому роману, одаривала автора "небывалым знанием и опытом". Журналистские блокноты с будущими очерками и тетради с набросками глав спаялись воедино, родили многогранный кристалл, стали "абсолютным контактом с новизной". Годы, люди, испытания стягивались в романе, как разрозненные материки к единому праконтиненту. Действительность бросила вызов писателю, и писатель принял его, посмотрел в глаза настоящему, которое "от нас всегда ускользает, размывается великим прошлым или великим будущим".

У романистов сложные отношения с настоящим. По мысли Михаила Бахтина, роман — это "зона максимального контакта с настоящим (современностью) в его незавершенности". Так, в любом романе, даже историческом, писатель повествует о незавершённой реальности. Он ставит точку, а реальность продолжает писать, потому время всякого романа — настоящее продолженное. И главная задача романиста — опередить реальность хотя бы на одну букву, поведать в новом слове о новой, нарождающейся цивилизации: "Нарождается новое слово, новейшее. Новая реальность, из-под праха, из-под всех обветшалых мыслей, из-под всех бурьянов, могил. Я видел сегодня её рожденье. Эта реальность пустила корень в нефтяные пласты и недра, до самой мантии, магмы. А соцветьем уходит прямо в космос, в кометы, в спектры сияний. Она фантастична, свежа, молода, как бабочка в радужных отсветах. Земля, как бабочка, сбрасывает пыльный покров, старый кокон, вырывается, обновлённая, в мирозданье! Это надо пережить и увидеть!".

Неслучайно первый роман Проханова "Кочующая роза" посвящён советской техносфере. Роман — это тоже конструкт со своими составными частями и сложным взаимодействием между ними. Техносферу Проханов начнёт изображать уже в первых книгах: "Иду в путь мой" и "Желтеет трава". Там, в рассказах и повестях, машина возникнет в деревенском патриархальном укладе, войдёт в природу, но не разрушит, не надорвёт её, а напротив, сольётся с ней в человеческом труде, умножит усилия человека, созидающего и постигающего природу.

За "Кочующей розой" последует целый цикл техносферных романов: "Время полдень", "Место действия", "Вечный город". В них техносфера будет многолика, предстанет удивительными агрегатами и механизмами, фабриками, заводами и комбинатами, индустриальными городами и боевой техникой. Затем образ советской и постсоветской техносферы будет проступать практически во всех прохановских романах — метафизических, политических, военных. Но именно "Кочующая роза" станет первым масштабным осмыслением техносферы, её природы, её мистики, её философии.

Русская литература всегда сторонилась машины, отторгала её, как живой организм отторгает имплантат. Противопоставляла её природе и духу, видела в ней только разрушительную силу и апокалиптические предвестия. В русской литературе машина явлена купринским "Молохом" — древним языческим богом, постоянно требующим жертв; адскими топками парохода из бунинского "Господина из Сан-Франциско"; демоническими жёлтыми окнами блоковской "Фабрики".

Первые советские производственные романы не давали целостного представления о техносфере, а лишь фактологически описывали отдельные производственные процессы. Здесь машина была вырвана из природы, отделена от человека. Здесь на поверхности дышащей земли застывал безжизненный цемент. Здесь в невоплощённом образе замирала чёрная металлургия. Здесь был факт машины, но не идея машины.

К 70-м годам советская техносфера предстала в литературе голым каркасом, скупым чертежом. Машина оказалась лишена эстетики: пластики, утончённости, цветов и оттенков. Чтобы сделать её фактом литературы, Проханову предстояло, во-первых, описать производственные процессы как нечто сакральное, как тайнодейство, как преображение материи, как преломление реальности: "Махина котельного зала, глухая и чёрная, вся в копоти, в ржавой коросте, будто выдралась из земли, в корнях, в перегное, вдавилась в небо. В ней не было видно людей, но вся она шевелилась, жила, продолжая движение вверх". Предстояло уподобить производственные процессы иным экстремальным процессам бытия, требующим решительности, балансирующим на грани жизни и смерти. Так производство уподоблялось боевым действиям, военному наступлению, где приходилось сражаться со стихией, преобразовывать природную силу земли в производственную энергию: "Город возникал тут мгновенно, как удары снарядов о землю. Удар — и из скопища барж, вездеходов, вагончиков возникла база геологов. Ещё удар — и караван сухогрузов забросил сюда энергетиков. Ещё удар — и выгрузились портовики и дорожники. Окапывались на плацдарме, начинали вести наступление, расширяя зону захвата. Город был результатом вторжения, неся в себе энергию и бронебойную силу. Оплавлялся о дикие земли, осыпался кладбищами искорёженной техники, выпускал в тайгу бетонные стрелы дорог".

А во-вторых, необходимо было вочеловечить, одушевить машину, пустить по её венам живую кровь, сочленить её части подвижными суставами, настроить на нужный ритм сердцебиение мотора, наделить машину своим языком, своим чутким слухом: "Металлическая кровь снова разжижена, пущена в плавку. Распустила в себе все отжившие прежние формы. Вытопила дымом и гарью усталость от проделанной на земле работы. Она отольётся в новые формы, наполнит мир тысячью созданных механизмов".

Но для вочеловечивания машины недостаточно было простого сравнения её с чем-то живым, недостаточно было словесных метафор. Прохановым была создана особая философия одушевления машины. Эта философия определённым образом перекликается с идеей органопроекции, развитой о. Павлом Флоренским в первой половине ХХ века. По о. Павлу, "орудия расширяют область нашей деятельности и нашего чувства тем, что они продолжают наше тело". Так техника, возникая в результате наблюдения человека за живой природой и собственным телом, расширяет физические границы и возможности тела: руки становятся сильнее, движения быстрее, зрение зорче: "…одолев бугорок, локомотив пошёл под уклон, а плеть состава повисла по ту сторону горки, живая и гибкая, натянувшись хрящами и жилами. Он дал слабый тормоз, чтобы разгрузить автосцепку. И состав накатился в страшном давлении, передавая его волной от вагона к вагону. Волна дошла до его рук и груди, и он снял перегрузку, отпустил тормоза. Он чувствовал обороты моторов, биение вагонов, колыхание рельефа. Сливал всё это в себе, сам превращаясь в движение". Граница между телом и машиной смещается или вовсе упраздняется: глаз продолжается в микроскопе, голос — в микрофоне, шаг — в автомобиле, поезде, самолёте, мысль — в письменности, книге, интернете.

Отдельный человек становится гигантом, готовым распространиться на континенты и даже достичь космического пространства. Он не вживляет в себя машину, он продолжает себя в машине, он проецирует в мир через техносферу себя — свою мысль, свою судьбу, боль, тревогу или радость: "Подошёл к трубе, как к живой, тронул её ладонью. Из металла будто смотрят на меня людские глаза, дышат живые губы, говорят о чём-то невнятно. Будто те, кто родил трубу из огня и железа, переплавились в неё, и сейчас все они тут, под бледным северным небом. Я тянусь к ним, неведомым, прислонясь лицом, слушаю их голоса".

Наивысшее проявление прохановской органопроекции — Космос. Микрокосм — человек соединяется с макрокосмом — Вселенной. Космос физический, в который была устремлена вся советская техносфера от мельчайшего винтика до оборонного завода, соприкасается в "Кочующей розе" Проханова с Космосом мистическим — Вселенским миропорядком: космосом русских сказок и легенд, философских идей и поэтических образов, церковных молитв и песнопений. Этот космос в виде сферы держит на ладони архистратиг Михаил.

Космос ракеты как предчувствие возник в мистическом Космосе. Именно о нём грезили философы, писатели и художники в первые десятилетия ХХ века. Они, ещё не ведавшие ракет и спутников, прозрели образ Космоса в пространстве земли.

Спустя полвека в "Кочующей розе" Проханов соединился с упованиями этих мечтателей. С философом Николаем Фёдоровым, говорившим о всеобщем воскрешении предков через философию общего дела и технический прогресс. Герой Проханова сквозь время, пространство и смерть прорубает небесный колодец к своему отцу, погибшему на войне, встречается с ним в звёздном сиянии: "Разделённые смертью, они продолжали питать друг друга живыми соками. От одного, как от угасшей звезды, все ещё шло тепло, тонкое излучение. А другой принимал его, отражал, усиливая эти сигналы".

Техносферные романы Проханова населены потомками одухотворённых людей Андрея Платонова. В их венах течёт топливо, они ведают, где находится родина электричества, они способны остановить разрастающуюся пустыню и превратить её в прекрасный оазис: "…какой-то в каждом прорыв, свищ во вселенную. В какую хочешь душу сейчас загляни, то во тьме кромешной звёздочки замерцают. Подключены всем народом к гигантской звёздной розетке, тянем энергию, переводим в земное движение. Пуповиной, трубопроводом, из Галактики. Пьём, сосём небесное вымя, захлёбываясь млечностью. И колышемся, опьянев, между трёх океанов".

Проханов посмотрел на мир глазами художника Кузьмы Петрова-Водкина. Перед взором нездешним красным всполохом мелькнул то ли хитон архангела, то ли грациозный конь у воды, то ли лоскут на руке убитого комиссара, то ли лепесток кочующей розы. Художник перевернул бинокль — протянул писателю: мир будто отошёл на несколько шагов назад, чтобы, как всё большое, быть увиденным на расстоянии: "Это было скольжение гигантских качелей. Равновесие грохочущих тонн, блестящей стальной колеи, высокого солнца и синей бездны. И он сам, со своими мыслями, был в этом ускользающем равновесии".

В этом соединении Космоса технического с Космосом мистическим было будущее советской техносферы. Но она пошла по иному пути: постепенно вытеснила мечту, лишилась духа, прозрений, поэзии, свелась исключительно к физике. Оттого упадок техносферы был неизбежен. Проханов предчувствовал это, как художник пытался изменить направление движения машины в сторону сверхсмысла, прорыва за пределы земных измерений, старался напитать техносферу энергией через образы человека, природы и государства.

В "Кочующей розе" не раз возникает образ человеческого тела, хрупкого и одновременно неумирающего, порождающего новую жизнь: "Однажды он видел, как мать и жена купают её, омывают хрупкое, словно полое, тело. И поразился — из этого тела вышли и мать, и он сам, и дети его во всём полнокровии сил. Вся разлитая многоликая жизнь — весь нынешний мир расцвёл и качался на этом слабом, умирающем корне, готовый от него отделиться". От этих телесных образов всё в романе наполняется жизнью. Кажется мягче и теплее металл, более плавным становится движение танков и самолётов. Будто в мире происходит особый круговорот жизни, будто дух вливается в творения рук человеческих. Жизнь из мира не убывает: прорастает в цветке, звучит в песне, таится в книге, сохраняется в памяти, таинственной звездой сияет в глазах младенца.

Человек ищет в природе гармонию, чтобы воплотить и приумножить её в машине. Человек — "звено, воспроизводящее природу в культуру", и его задача не столкнуть, а примирить природу и цивилизацию, соединить их потенциалы. Нужно разгадать тайну природы, её пустынь, степей, океанов и ледников. Нужно проникнуть в её недра не для того, чтобы поработить, подчинить или истощить, а чтобы хотя бы на шаг приблизиться к Космосу: "Пустыня лежала, раскинув руки, дыша шелковистым телом, серебряно-иссушёнными травами. В её глубокие вены ввели иглы с раствором. На губы надели газовую маску. Её чрево набухло и жило, готовое уже разродиться. В нём таился чёрный живой младенец. А она, беспомощная, озарённая, лежала, ожидая своей доли".

Постигаемая машиной природа всеми своими ландшафтами складывается в мегамашину — государство. В "Кочующей розе" важны не столько рычаги управления этой мегамашиной, сколько её строение, идеальные формы и контуры, пространство Родины и новые пути постижения и преодоления его. Так, в романе получает иное звучание один из любимых мотивов Проханова — жажда странствий: "Земля всегда влекла своим вечным возрождением, круговоротом вёсен и зим, беспредельностью своих горизонтов. Всегда людям хотелось взглянуть: что же там, за зарёй, за соседним лесом и лугом? И они собирались в путь, оставляя крестьянский рубленый двор, или стрелецкий посад, или тихую над прудом усадьбу. Отправлялись на новые земли, за тридевять известных, в тридесятую, неизвестную. По топям, по тропам, по гатям, звеня топором, скребя посохом камни, уходили они в горизонты. Поражались золочёному дереву пагод, гранитным бабам на песчаных буграх, зелёным изразцам на мечетях. Ночевали под звёздами азиатских пустынь, под сибирской льдистой Медведицей. Меняли ладью на лошадь, бросали павших коней, сдирали ноги о кремни неизвестных хребтов. Пока не дохнёт им в очи солёной и мохнатой пеной зелёный океан, не кинет к стопам заморскую водоросль. И они стояли на краю земли, седые, постаревшие в странствиях, опираясь на пищаль с растресканной перламутровой рукоятью, и солнце вставало из зелёных пучин. Уносили за три моря в котомке горстку родной земли. И потом уж чужие люди высыпали её им в изголовье. Невидящие, уснувшие навеки глаза наполнялись родной землёй, и дудник, вырастая из них, гудел на ветру песни родных деревень".

Наш предок твёрдым и размеренным шагом преодолевал пространство, измеряя его не верстами, а годами собственной жизни. И в назначенный срок человека обгоняло время — жизнь оказывалась позади, а пространство оставалось непознанным. Но потомок ускорил своё движение и отвоевал у времени пространство. Перепоясал мегамашину-государство дорогами, пустил по живому телу родины от Дальнего Востока до Средней Азии артерии человеческих судеб. Сверхзвуковой самолёт уподобился одинокому белоснежному журавлю, а железнодорожная магистраль — "тугой струне, натянутой от Урала до океана".

Пространство родины обрело четвёртое — временное — измерение. Возникла одновременность всего: прошлого, настоящего и будущего, степи, реки, и города. Возникла идея родины, её надвременное и надпространственное ядро. В первом романе Проханов ищет имя этой идеи. Пытается разглядеть его в глазах раненой чайки, расслышать в сладкозвучной женской песне, но находит пока лишь отзвуки и отсветы.

В более поздних романах это имя просияет ослепительно, прозвучит упоительно — ИМПЕРИЯ. Но в "Кочующей розе" уже появится самое главное: душа империи. Невидимой силой она будет манить в неведомые пространства. Её, как самую чистую мечту, Проханов облечёт в вечную женственность, в хрупкий цветок, и главный герой романа будет стремиться за своей возлюбленной, не ведая, какая тайна в ней сокрыта. И кажется только, что если потеряешь эту женщину, всё рухнет, всё умолкнет, и останешься в вечном неведении, лишишься чего-то самого сокровенного, без чего не жили твои предки и без чего не родятся твои потомки.

Думаешь, что ты взял в путь свой эту женщину, а на самом деле — она тебя влечёт, срывает с места, ускользая, указует направление туда, где смыкаются время и пространство.

И по этой вечной, земной и небесной русской дороге сквозь морозы и зной кочует роза. Каждый её лепесток — это отдельная судьба. Реальность однажды сдетонировала, и роза стала центром притяжения нового мироздания, нового романа, новой техносферы. В бутоне этой розы сокрыта великая тайна. Из него струится свет мистического Космоса.

Ссылка на публикацию на сайте газеты "Завтра".

Михаил Кильдяшов

Их дерево

Вторая книга — самое тяжёлое испытание для писателя. Если первая книга — это всегда откровение, нечто написанное по наитию, интуитивно, то вторая — это всегда борьба: с действительностью, с самим собой, с первой книгой. Это труд и поиск, постоянная самопроверка на прочность, творческую состоятельность. Боязнь того, что в первой книге ты выплеснулся весь, без остатка, что на вторую не накопишь новых переживаний, суждений и открытий. Такая борьба и такие сомнения определили героя второй книги Александра Проханова "Желтеет трава".

Вторая книга — самое тяжёлое испытание для писателя. Если первая книга — это всегда откровение, нечто написанное по наитию, интуитивно, то вторая — это всегда борьба: с действительностью, с самим собой, с первой книгой. Это труд и поиск, постоянная самопроверка на прочность, творческую состоятельность. Боязнь того, что в первой книге ты выплеснулся весь, без остатка, что на вторую не накопишь новых переживаний, суждений и открытий. Такая борьба и такие сомнения определили героя второй книги Александра Проханова "Желтеет трава".

Здесь герой многолик. В повести и рассказах он является в сложных образах, смотрит на мир глазами людей с разным опытом. И если ядро второй книги — повесть "Их дерево" с главным героем-писателем — это приуготовление к книге, мучительный процесс её зарождения, то вторая часть — рассказы о людях труда, мечтателях и созидателях — это кристаллизация самой книги.

Герой повести — писатель Растокин, которого уже оценили и читатели, и издатели, и товарищи по перу, — оказывается на жизненном и творческом распутье. Вторая книга мелькает перед ним как туманный образ, указывая самые разные направления. В этой книге когда-то мирно сосуществовавшие, перетекавшие одна в другую реальность и литература теперь сталкиваются, вытесняют друг друга из жизни писателя, стремятся отвоевать в ней как можно больше места: "мирные отношения с действительностью кончились. Начались бои и конфликты".

Мир книги и мир реальности теперь существуют параллельно, и порой очень сложно понять, в каком мире ты пребываешь. Это уже не два сообщающиеся сосуда, а скорее, две живые клетки, между которыми тонкая мембрана. В книге и в реальности теперь таятся ловушки, таинственные порталы, в которые автор может неожиданно провалиться, как в тёмный колодец, и превратиться в персонажа нового рассказа или повести, или, напротив, персонаж способен обрести плоть, и всю его боль физически ощутит автор. Шаг — и современная Москва исчезает, а ты стоишь на Красной площади стрельцом с вечной свечой в руке. Новая строка рассказа — и ты растираешь в ладони спелый колос, который только что сорвал твой герой.

Если в первой книге ты был текучий и лёгкий, неспешный и созерцательный, то теперь действительность требует от тебя тугоплавких материалов и сверхзвуковых скоростей: "Проношусь на больших скоростях сквозь плотнейшие слои, и можно просто сгореть, если не напялить на себя легированных оболочек. Проношусь через пекло, и для этого нужна жёсткая, совершенная конструкция, как у перехватчика".

Рождающаяся книга мелькает разноликими образами великих строек, заводов, несжатых хлебных полей, неодолимой военной техники, невиданных городов и космических полётов: "Вторая книга будет другой. Заключу её в железные оболочки, возведу небоскрёбы. Газ из каракумской пустыни станет врываться в неё на стальных магистралях. Гигантский город раскроется в небо, как невиданных размеров антенна. А сам я стану летать над ней на орбитальной станции, ведя по страницам лазерный луч". Творческий замысел подобен огромному реактору, в котором кипит энергия. Этот реактор выбрасывает в мир мечты, фантазии и миражи. Некоторые из них новы, незнакомы, другие напоминают образы первой книги. Их оттесняешь, боясь повториться. Но первая книга всё равно преследует вторую, толкает автора на противопоставление того, что было и того, что будет, требует новых интонаций, новых сооружений. Автору предстоит примирить свою, уже рождённую, книгу с ещё не родившейся, чтобы они стали не двумя разными поездами, мчащимися навстречу друг другу, а вагонами одного состава, где пережитое влекло бы за собой новые переживания.

Примирить две свои книги — это значит, примирить себя прошлого с собой нынешним: "Кончен важнейший, самый светлый и свежий период, ожиданья невиданных состояний, которыми были полны первые рассказы и повести, томление прошлым, когда погружался в тончайшие отсветы старины, в золочёные мягкие купола над серыми озёрными водами, по деревням и погостам, ища подтверждения своим ожиданиям, бережно их описывая. И всё это кончилось, сметённое ярким напряжённым потоком новой реальности… Все прежние упованья, тончайшие духовные переливы сгорели в огненной гуще мартенов, в грохоте заводов и боен. Ярчайший образ новой реальности сжёг прежние состояния…". Для автора и для героя повести "Их дерево" наступает межсезонье жизни — время желтеющей травы. Она ещё не пожелтела окончательно, ещё видны сочные зелёные былинки, но то ли иссушённая жарой, то ли подёрнутая первыми холодами, трава окрашена в цвет раздумий и усталости. В этой траве ещё есть жизнь, но в ней уже нет будущего. Она ждёт первых снегов, чтобы по весне на месте, напоённом влагой, уступить место новой жизни.

В реальности и в книге так же сосуществуют прошлое, настоящее и будущее со всеми разноречиями и противоречиями быта, бытия и литературной среды.

Вторая книга Проханова создавалась, когда литературная среда, действительно, была неоднородна, в ней сталкивались непримиримые суждения об истории, слове, миссии писателя, о прошлом и будущем России. На одном фланге литературного процесса находилась деревенская проза с её тоской по уходящему патриархальному укладу, по исходу русского народа с земли, отрыву от могил предков. Почвенническое мировоззрение представителей деревенской прозы во многом ставило знак равенства между Россией и деревней. Герой деревенской прозы вне деревни растерян и потерян. Всё, что не вписывается в деревенский космос, воспринимается как знаки апокалипсиса, предстоящей гибели, как всеуничтожающий пожар.

На другом фланге литературного процесса сосредоточилась городская проза, представители которой придерживались преимущественно либеральных взглядов. Город был выведен ими как особая среда жизни и даже выживания с её новыми проблемами, обусловленными человеческой разобщённостью, одиночеством, жизнью без оглядки на день вчерашний.

Особым направлением была так называемая "производственная литература", для которой механизм и технология стали самоцелью. Здесь не было стремления увидеть в машине не механизм, а организм. Физика здесь оставалась чистой физикой, механика — механикой.

В этом Вавилонском многоголосии звучала патетика шестидесятников, как из подземелья доносились голоса литературного авангарда и ещё многое другое, что не поддавалась типизации, что невозможно было отнести к тому или иному направлению.

Молодой писатель Проханов, дистанцируясь от всех устоявшихся течений, тем не менее выхватывал из этой полифонии отдельные ноты и мотивы, синтезировал, противопоставлял и переосмысливал всё это. Но как бы там ни было, уже после первых двух книг художественный мир Проханова предстал как самобытное литературное явление.

С деревенской прозой Проханова сближали патриотизм, интерес к природе, к крестьянскому быту, труду и культуре, к деревенскому осмыслению времени, истории. Но одновременно с этим писателей-"деревенщиков" смущала в Проханове его модернистская эстетика, воспевание машины. Проханов же, одухотворивший машину, в последующих книгах описавший советскую техносферу как единый живой организм, имел иное представление о будущем русской цивилизации. В своих первых повестях и рассказах о деревне он никогда её не хоронил, не стремился остановить мгновение, осознавая неудержимость прогресса, потому и сумел примирить деревню и машину в "Трактате о хлебе", вошедшем ещё в первую книгу: "Машина оторвала крестьянина от нивы, подняла его в кабине высоко над землей, и в крутящемся мотовиле канули навсегда звонкая игра серпов, хруст снопов, голубые дымы над ригами, стуки цепов и песни о хлебе насущном". А уже во второй книге и себе, и представителям деревенской прозы Проханов открыто скажет о том, что движение с постоянной оглядкой на прошлое неминуемо заведёт в тупик: "Нужно мужество, чтобы не кинуться в бегство, не искать отлетевший дух на древесных венцах, на истлевших коньках, на щербатых плитах церквей. Тут воля, воля нужна, ощущенье своей сверхзадачи, весь дух, интеллект, абсолютный контакт с новизной. Вот таких новая реальность примет, на таких она будет держаться, такие поймут её яростный смысл…"

Несмотря на то, что именно "горожанин" Юрий Трифонов предугадал большой литературный путь Проханова, дал старт его первой книге — Проханов во многом оказался антиподен и городской прозе. Так, Москва у Проханова — это не просто конкретный город, существующий здесь и сейчас, со своими семейными ссорами, любовными многоугольниками и квартирными вопросами. Москва Проханова — это "вечный город", живущий одновременно во времени и пространстве: "Он любил этот вечный город с огромной, уходящей в безбрежность памятью, глухой, но родной и понятной, пестревшей пожарищами, белой хоругвью князя, голубой треуголкой с плюмажем. Он нёс о Москве не знанье, а безымянное, просторное чувство родства со всем ушедшим и бывшим, но не исчезнувшим, а сокрытым в лоне вечного города, как те чёрные избяные венцы, золочёный всадник с копьём, бьющий медного змея". Старая Москва проступает разными ликами в новой Москве, как древняя икона, хранящая на себе вековые слои подновлений.

Меньше чем через двадцать лет после второй книги Проханова, секира 90-х годов рассечёт многоголосый литературный процесс на несоединимые фрагменты. Тогда одни вместе с Прохановым подпишут "Слово к народу", а другие завопят "Раздавить гадину". И неслучайным окажется предчувствие, что вторая книга создавалась как ковчег накануне потопа. Но это будет потом.

А пока прозрение собственной самобытности в особой метафизике, историософии и футурологии: "Не знаю, кем и за что, духом, природой, но мне отпущено новое виденье, космический смысл наших жизней, и их рисунок и драма, — лишь оттиск звёздного неба". А пока поиск своей точки опоры, которая не будет точкой притяжения в прошлом, как у "деревенщиков", и не станет точкой отсчёта в лишь настоящем, как у "горожан".

Прохановская опорная точка — это первое движение писательского пера по бумаге, откуда разрастается мироздание, "нанесённая точка обладает гигантским потенциалом, готовая превратиться во Вселенную". Эта точка с листа бумаги может перенестись на пересечение московских улиц, когда "в этот завиток вложена вся держава, все океаны держит". Или стать пшеничным полем, где хлеб "единый, многоязыкий и нераздельный" соединяет в недолгом свидании жизни комбайнёров со всех концов страны. И вокруг этой точки возникает "круговорот металла, хлебов и вод, смертей и рождений".

Прохановская метафизика являет то, что сокрыто за пределами зримого, слышимого и осязаемого. Тогда природа, человек и машина сливаются в одно целое, граница между ними становится подвижной. Жизненная сила, будто по закону сохранения энергии, течёт по замкнутому кругу и становится недоступна для смерти: "Он чувствовал, как силы его покидают, переходят из тела в землю, будто начался рост обратно, и он уменьшается, погружается в холм на закате. Он превращается в степь, из которой некогда вышел, и степь принимала его, раскрывалась, гудела неясные песни. Будто ждали его там, глубоко, родные, забытые голоса…".

Машина, напитанная трудом человека, не даёт раствориться его силам в небытии, она аккумулирует их в своих живых тканях, и когда век машины заканчивается, она стремится вновь отдать их в мир, сконцентрировав в мельчайшей детали, которая, как трепещущее сердце, будет пересажена в новую машину: "Комбайн был похож на кита, выброшенного из океана на мель, разлагающегося под солнцем и ветром. Здесь уже побывали люди, “раздели” его, свинтили детали и блоки, вырвали сочлененья, узлы. Выклевали из туши сочные ломти, и она скользила отверстиями, зияла ребрами… Избитый и изрезанный, комбайн был ещё жив. Умирал здесь один долгую зиму, и весну, и лето. Слабо дышал под снегом. Чуть слышно стонал под звёздами".

Соединённый одновременно с природой и машиной, примиривший в себе энергии живого и неживого, человек становится световодом — проводником смыслов, предчувствий и тревог Вселенной. Это новый тип одухотворённого человека: "Он черпал из своей головы ковши света, лил их в степь, наполняя её, как чашу, энергией собственной жизни".

Через это человеку открывается инобытие, когда в земном воплощается небесное, когда человек отрывает взор от земли и устремляет его в небесную безбрежность, неожиданно осознавая, что пространства, свободы и воздуха гораздо больше, чем всегда казалось. Небо велико настолько, что если даже титаном встанешь во весь свой рост, если даже устремишь в синеву самые высокие телебашни и запустишь в Космос самые современные спутники — всё равно не достигнешь границ этого пространства: "Всё ходим, ходим, землю ногами мнём, что-то на ней высматриваем. А вот оно, небо-то!". Край неба видела только дивная птица с русского изразца: "…есть дуб у моря, и на нём красная птица. Смотрит на нас, всех любит".

В этом инобытии во второй книге Проханова пребывает и история. История державная и история родовая прочерчены здесь двумя накладывающимися друг на друга синусоидами.

Один из самых любимых прохановских образов, что кочует из романа в роман — колокольня Ивана Великого — в повести "Желтеет трава" подобен космическому кораблю. Но этот космос не доступен астрономам и физикам, это космос русской мечты и молитвы, космос русской вечности, в которую уходят цари, полководцы и святые. В этом космосе продолжаются их земные благие деяния, чтобы даровать потомкам силы для новых трудов и подвигов. Колокольня — капсула русской истории, которая однажды откроется, и город нынешний встретится с городом вечным: "Иван Великий могуче уходил в синеву, неся золотую сферу, в белых гранёных ярусах, с раструбами колоколов, как ракета с чёрными поворотными соплами. Казалось, вот-вот качнётся столб колокольни, выжигая под собою заснеженный холм, повиснет над стенами в огненных вихрях и медленно, по дуге, уйдёт в пустоту, скрываясь, оставляя огненный след. И, пройдя в мирозданье путь, отбрасывая и сжигая ступени, донесёт золочёный шар до другого небесного тела. От удара раскроются створы, и из луковицы, заселяя планету, выйдет царь, потянутся монахи и свечи, рынды в медвежьих шапках, посадский московский люд, и всё опять повторится".

Так же однажды встретится потомок с предком, чтобы услышать рассказ о вечной жизни и неземном благоденствии. Их обоих с разных концов поведёт связующая нить рода, чтобы две судьбы, два мира сквозь века заглянули в очи друг другу: "Мой род стал для меня верой, бестелесной мучительной верой в возможность иной, небывалой жизни, ради которой мы все появляемся в свой черёд и уходим, оставляя другим слабые свидетельства своих поисков и прозрений…".

И в этой родовой и державной истории не тоска по прошлому, а стремление в будущее. Так день вчерашний прорубает тоннель в день завтрашний. Тоннель, в котором ты встречаешь реликтовый камень с отпечатком папоротника, и в его таинственных узорах распознаёшь послание о грядущих временах, о нарождающихся городах, о потерянном и обретённом Рае: "Город в ослепительных радугах перекинул через застывшую реку иллюминированные мосты. Взметены над землёй транспортные эстакады, летящие из-за горизонта, как стрелы. Ртутный поток движений. Под огненной хордой в клюквенных болотах лоси сквозь сон слушают рёв моторов… Цилиндры, параболоиды заводов в серебряных жгутах, пуповинах. И из звёзд, из дымных созвездий смотрит гигантский глухарь маленькими зрачками галактик".

Так из книги о творчестве, о противостоянии литературы и действительности вторая книга перерастает в притчу о потерянном и обретённом Рае. Рассказ "Желтеет трава" и повесть "Их дерево" промыслительно связаны. Внешний конфликт повести типичен для городской прозы — любовный многоугольник, в котором пересеклись две семьи. Современные Адам и Ева изгнаны из Эдема и обречены на бесконечные душевные метания. Городская проза не нашла бы выхода из подобного тупика, но Проханов переселил героев из московской повести в рассказ, действие которого разворачивается в казахстанской пустыне. Автор сделал своих героев моложе, дал им другие имена, сбросил с них груз житейского опыта. И самое главное — вырвал их из времени.

Среди безжизненной земли, где время веками отмеряли лишь песок и солнце, строится город-сад: его почва напитывается водой, в нём прокладываются дороги и вырастают дома, складывается своя техносфера. Но этому пространству неведома историческая память, здесь ей не за что зацепиться, и каждое событие, только-только случившись, растворяется в небытии, как мираж. Это похоже на засвеченную фотоплёнку или киноэкран, с которого убрали луч света с мелькающими кадрами. Здесь не будет на людей отовсюду взирать история: "Здесь легко и свободно. Иная геометрия, математика. Здания как светлые дроби. Относишься к ним, как они к пустоте. Распахнулись шлюзы домов — синева, белоснежный корабль. Распахнулись другие — пески, верблюд как памятник. Здесь хорошо прислониться к нагретой, уходящей ввысь клавише, смотреть, как мелькает сквозь дома самолётик".

Героям открылся мир до грехопадения. В нем ещё нет древа познания, и они сажают его сами, обретая единение в хрупком ростке, как в общем ребенке. Древо познания становится древом памяти. Он убережет Её от боли, укроет от надвигающегося времени, сохранит Её в вечности — и древо прорастет сквозь Него, пустит в Нём корни: "Из груди его выходил светлый сияющий ствол, увлекая за собой его тело. Ему было больно, сладко. Он терял свои очертания. Он был огромным деревом, корнями погружённым в безымянные гудящие толщи, стремящиеся в него, в нём обретающие имена. Он прогонял их сквозь себя со страшным усилием, выпуская в небо роскошным серебром листвы. И в этом мерцающем драгоценном шатре — лица любимых и близких: матери, деда, отца… Они качаются, как яблоки, наполняя дерево невиданным урожаем. Опадают у горизонта, сливаясь с безымянными силами".

Спелое яблоко упадёт на землю каплей крови. Эта красная точка станет точкой вечности. Она будет расти и шириться, пока из неё не вырвется огненный ангел. Он полетит над миром: над городами и пашнями, заводами и озёрами, окропит красным желтеющую траву. Посадит автора и его героев на крыло и понесёт от книги к книге.

Ссылка на статью на сайте газеты "Завтра".

В рубрике "Читай своих" в выпуске № 46 программы "Мой город - Оренбург" (автор программы - член Союза писателей России Людмила Ковалёва) вышло интервью оренбургской писательницы, члена литературного объединения имени В.И. Даля Натальи Лесцовой.

Н.А. Лесцова окончила Оренбургский государственный медицинский институт, затем очную клиническую ординатуру по специальности «Внутренние болезни», работала на кафедре общей и коммунальной гигиены медицинской академии, кандидат медицинских наук. Доцент. Член литобъединения им. В.И. Даля. Печаталась в газетах «Вечерний Оренбург», «Литературная Россия», в журнале «Литературная учеба». Окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. Автор книги "Седьмая рана".