<>

СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ

Оренбургская писательская организация

Геннадий Красников

А я любил советскую страну...

Красников Геннадий

* * *

Лето, лето… Долгий день, короткий сон… 

Колокольный, колокольчиковый звон… 

 

Пахнут губы земляникой на заре, 

пахнет мятой и мелиссой на жаре. 

 

Гнутся с яблоками ветки до земли, 

тонут бархатные в клевере шмели… 

 

Где-то молния стальной блеснёт струной, 

и опять гроза обходит стороной. 

 

Осыпаются смородина с куста, 

отступаются тщета и суета. 

 

То ли впрямь синица море подожгла, 

то ли туча, то ли молодость прошла… 

 

Лето, лето… Долгий день, короткий век… 

Оставайся человеком, человек… 

 

* * *

Будто новый Ной перед Потопом, 

строю свой ковчег один как перст, 

становлюсь то глупым филантропом, 

то жестокосердым мизантропом, 

объявившим: нет свободных мест!.. 

Филантроп внушает: пусть спасутся! 

Места хватит!.. Скоро грянет гром… 

Мизантроп внушает: пусть пасутся 

эти твари… Пусть они смеются 

над моим отчаянным трудом!.. 

 

Но когда в полнеба вспышки молний 

огненные впишут письмена, – 

ни обид, ни подлости не вспомню, 

и ковчег мой, всяким сбродом полный, 

пощадит безумная волна!.. 

 

 

* * *

Через мучеников мы узнаём, кто мучитель. 

                            Русские старцы 

 

Через тебя, Россия, узнаём, – 

в какие дни и времена живём, 

за что бранят нас и грозят откуда, 

и кто мучитель твой, и кто Иуда. 

 

Через твою смиренную печаль 

мы узнаём, кому тебя не жаль 

и кто смеётся, руки потирая, 

когда стоишь ты жертвенно у края. 

 

Через твои святые образа, 

через твои небесные глаза 

мы узнаём ответ для нас не новый – 

кто на тебя надел венец терновый… 

 

Через тебя мы знаем испокон, 

кого воротит от твоих икон, 

и кто в тебя свой первый камень бросит, 

и уксус кто к твоим устам подносит… 

 

Через тебя сполна узнали мы, 

какой нам путь готовят силы тьмы, 

какие орды к нам они ни гонят, 

который век они тебя хоронят! 

 

Через твою священную борьбу 

мы собственную узнаём судьбу, 

любовь и веру, и надежду нашу – 

испить до дна одну с тобою чашу! 

 

* * *

Другие ищут пусть её вину, 

забыв о подвигах её, о славе, – 

а я любил советскую страну, 

её лицо в его простой оправе. 

 

Прощай, светящееся полотно, 

сеанс последний жизни быстротечной, – 

а я любил советское кино 

с его весной на улице Заречной. 

 

Опять скворцы нарушат тишину, 

Земля проснётся на орбите зыбкой, – 

а я любил советскую весну 

с её живой гагаринской улыбкой… 

 

Хватало и словесной чепухи, 

и на Голгофу приводило слово… 

А я любил советские стихи 

от Маяковского до Смелякова!.. 

 

В черёмуховый мой, в рабочий край 

позарастали стёжки и дорожки, – 

а я любил советский Первомай, 

его плакаты, песни и гармошки! 

 

Средь обелисков скромных и венков – 

трава забвенья, словно откровенье, 

а я любил советских стариков, 

святое фронтовое поколенье… 

 

Страна моя, страдая и любя, 

о как твой дух, твой труд, 

твой путь был молод, 

коль до сих пор враги палят в тебя, 

в исчезнувшую, но убить не могут!.. 

 

* * *

Время понемногу подбирает 

всех, кто дорог был, кто был любим, 

на чужом пиру, где нас не знают, 

Никого не назовём своим… 

 

Только память остаётся другом, 

ненадёжным, правда, вот беда, 

как Сусанин водит круг за кругом 

сквозь непроходимые года… 

 

Заведёт в отчаянные дали, 

уведёт в печаль к истокам дней 

и в страну, которую украли 

на войне оболганных идей. 

 

Уведёт в рабочие посёлки, 

сквозь бараки, в бедность детских лет, – 

солнечные собирать осколки, 

невозвратного прощальный свет… 

 

А когда вернёшься на дорогу 

в мир, где новый Вавилон бурлит, – 

ночь шумнá, ничто не внемлет Богу, 

и Содом с Гоморрой говорит… 

 

…Счастливы ушедшие!.. 

Не стоит 

впутывать вас в эти времена, 

где гроша последнего не стоят 

ваши песни, сказки, имена… 

 

 

МУДРОСТЬ

И потерявшего не упрекай, 

и не завидуй никогда нашедшим, 

и – как мудрец восточный – уступай 

дорогу дуракам и сумасшедшим. 

 

И помни: мир так трогательно прост 

в руках Творца – усталых и озяблых – 

и звук паденья августовских звёзд, 

как стук о землю падающих яблок. 

 

Когда открыты настежь небеса, 

есть шанс узнать в тот час 

благословенный, 

ещё какие можно чудеса 

найти на старом чердаке Вселенной… 

 

Ссылка на публикацию на сайте "Литературной газеты".

Информация размещена на официальном сайте администрации Переволоцкого района, автор - Е.Н. Терехова.

24 августа 2016г. в Переволоцкой центральной библиотеке им. А.С. Пушкина состоялась премьера книги "Перед внезапной гранью".

В презентации приняли участие:

Геннадий Фёдорович Хомутов – поэт, руководитель Оренбургского областного литературного объединения им. В. И. Даля, член Союза писателей России.

Михаил Кильдяшов - кандидат филологических наук, лауреат конкурсов им.Рычкова, «Капитанская дочка», член Союза писателей России. Председатель Оренбургского отделения Союза писателей России.

Игорь Бехтерев- поэт, автор многих стихотворных сборников, лауреат Пушкинской премии «Капитанская дочка», Шолоховской премии «Они сражались за родину». Создатель литературно-художественного альманаха «Гостиный Двор», член Союза писателей России.

Сергей Михайлович Скибин-зав.кафедрой литературы ОГПУ, доктор филологических наук, профессор, член жюри премии «Капитанская дочка» и премии Рычкова.

 

Иван Ерпылёв- дипломант Всероссийского Пушкинского конкурса «Капитанская дочка», автор стихотворных сборников, член Союза писателей России.

Ну и, конечно, автор - Николай Александрович Волженцев – наш земляк, писатель, поэт, Почётный гражданин Переволоцкого района, автор книг «Станица», «Мир уютный», « Душе родной», «Забытые небеса», «Чернореченски кокурки», «Посидим на брёвнышке» «Прилетели галыньки», «Крыша с кандибобером».

Сборник "Перед внезапной гранью"  состоит из двух книг, книг  двух авторов- отца и сына Волженцевых,   посвящен победе советского народа в Великой Отечественной войне.

Первая книга – «Остаюсь жив. Записки сапёра» создана на основе фронтовых записок Александра Семёновича Волженцева. Словно исповедуясь перед самим собой, своей совестью, рассказывает А.С.Волженцев о своих переживаниях, не утаивая ничего, не скрывая своих слабостей. Ужас и страх , которые несёт война, часто идут со страниц его записей. Микроскопические, плотно сжатые строчки, - но в них вмещена вся война, которой шёл рядовой сапёр.

  Три части книги знакомят нас с записками сапёра с августа 1941 по ноябрь 1945гг. Последняя часть книги «Остаюсь жив» - военная переписка с родными и близкими. Вести с родных мест несли тепло домашнего очага, верность женской любви, помогали бойцу стойко держаться, защищать и маленький отчий уголок, где он родился и вырос, и всю необъятную родину, которая была за его плечами…..

Вторая книга «Перед внезапной гранью», давшая название всему сборнику, – это воспоминания  фронтовиков и тружеников тыла, записанные сыном ветерана Николаем Волженцевым. Главные герои книги- рядовые люди: простой солдат и сельская женщина. Жизнь на фронте и в тылу. Ни трудности военного быта, ни невзгоды и неурядицы, ни сам ужас войны не дают и тени сомнения героям книги в неизбежности нашей победы!

  Выступившие перед началом мероприятия исполняющий обязанности главы  муниципального образования Переволоцкий район Н.И. Сорокин и начальник службы по связям с общественностью ООО «Газпром добыча Оренбург» И.Н. Кузаев  отметили большую заслугу Н.А. Волженцева в увековечивании памяти о годах военного лихолетья посредством печатного слова, пожелали автору новых творческих успехов.

    Сотрудники центральной библиотеки  познакомили собравшихся с отрывками из новой книги: выдержки из дневника сапёра  прочитала  Галина Белькова, рассказ «Фердинанд»-  Екатерина Черникова.

 Большой интерес вызвала инсценировка   некоторых страниц книги. В образе женщин – тружениц тыла ( рассказ «Живы мы!») выступили Любовь Самойлова и Ольга Синельникова .  Никого не оставила равнодушным сцена встречи солдата с фронта.( В образе Александра Семёновича и Клавдии Фёдоровны Волженцевых – Анатолий Бунин и Галина Маликова.)

    Мероприятие сопровождалось слайд-презентацией, звучали песни о войне.

В завершении  выступили писатели, которые сказали много добрых, тёплых слов о Николае Александровиче Волженцеве и выразили надежду на новую встречу в залах Переволоцкой библиотеки.

Почитать каждое мгновение счастьем

(беседу вёл Артём ЗУБОВ)

Владислав Бахревский считает, что значение литературы, особенно детской,  сегодня равнозначно православию эпохи патриарха Тихона

 

«ЛГ»-ДОСЬЕ 

Родился в 1936 году. Окончил Орехово-Зуевский педагогический институт (ОЗПИ). Руководил созданным им литературным кружком, а впоследствии возглавлял Орехово-Зуевское литературное объединение. Автор более 100 книг, повестей и романов о военном и послевоенном детстве, исторических романов, рассказов, сказок, миниатюр, стихотворений, переводов, биографических книг из серии «ЖЗЛ» («Виктор Васнецов», «Савва Мамонтов»). Многие из произведений переведены на иностранные языки и изданы за рубежом. 

 

 

– Владислав Анатольевич, вы автор и стихотворений, и книг для детей, и исторической прозы. Как вам удаётся совмещать работу над столь разными жанрами?

– Эпопея – произведение, и скороговорка – произведение. На эпопею уходят годы, на скороговорку – жизнь. И всё это – слово. Глупейшее занятие – изводить тысячи тонн руды единого слова ради. Если твоё слово – любовь, оно придёт как чудо. Всего-то и надо: любить и верить. В чудо.

– Как вы оцениваете место литературы для детей в современном мире? Сохраняет ли она до сих пор свою значимость в процессе воспитания детей или её заменяют другие формы и жанры?

– Вы же видите, что происходит с нашими детьми. Произведена искусственная подмена мира слова на мир вытаращенных глаз. Наши дети пялятся в компьютер, в телевизор, а глядеть – потреблять. Чтение, говорение – работа ума, сердца, совести, веры, любви. Созидание самого себя. А главное – взращивание воображения. Стало быть, человека, носящего на себе образ Творца. Творить – быть с Богом, быть в постоянном созидательном движении.

Все эти телевизионные «точь-в-точь», ремейки американских сериалов, насильно насаждаемое а-ля Америка образование – ОБЕЗЬЯНА. Всё перевирающая, но не творящая. ЕГЭ – истребление в молодых поколениях именно творческого начала, Бога. Так что значение литературы, особенно детской, сегодня равнозначно православию эпохи патриарха Тихона. Служить детской литературе – служить России, Богу. И отрицать обезьяну.

– Кого вы могли бы назвать своим учителем? На чью прозу вы ориентируетесь?

– Указчик для меня – время и моя супротивность времени. Это – русское. Оно в нас. Мои учителя – тётя Поля, давшая мне Бога, раскулаченная дочь мельника, умершего в 1915 году, лесники отца, корова Пестравка, я пас её в лесу, ожидая на свою голову бандитов, и все чудеса белого света, какие мне успели показаться. В юности быстро понял: Паустовский – литературщина. Услышать под снегом мышь научил Пришвин. Ёмкости сказанного – Борхерт, в переводах моего друга Юрия Качаева. Разве могут сравниться школа, институт, Союз писателей – с детством? Отец читал мне книги с года. С младенчества со мною томик Пушкина, с пяти лет – «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя и книга русских сказок. В младших классах – «Мастер Мартин-бочар и его подмастерья», «Карлик-нос», жития преподобных отцов киево-печерских, с пятого класса – «Тимур и его команда», но «Евгений Онегин» – с четвёртого.

– Литературная сказка многое берёт у сказки фольклорной, но кажется, что для вас эта связь по-особенному важна. Это форма литературной преемственности или тут скрываются какие-то иные, может быть, личные факторы?

– Внутреннюю рецензию на «Златоборье» давал фольклорист МГУ Аникин. Объявил редакторам: «Здесь невозможно понять, где фольклор, где Бахревский». Не знаю, похвала ли это или укор.

По мне, хоть в чёрную дыру ныряй, но помни траву-мураву, тепло мамы, и да не угаснет в дебрях пространства улыбка Лены, разделившей с тобою жизнь. Зачем блюсти какие-то традиции и правила? Сокровище неведомое – в буднях, в людях, в слове, в самой сути нашей. Может, это и дар – почитать каждое мгновение счастьем.

– Согласно рейтингам продаж, наиболее востребованными среди детских писателей в России остаются авторы XIX – середины XX века (Пушкин, Аксаков, Барто, Носов). Есть ли сейчас в России сильные молодые таланты, пишущие для детей?

– Надо покончить с делением литературы на «молодую» и классику. Книга должна работать. Чудовищно, когда молодых не печатают потому, что «тебя раскручивать надо». Допуская такое, государство становится антигосударством.

Скажите: какие у меня могут быть рейтинги, если мои книги, которые должны быть у каждого школьника и в каждой семье, разделяют участь практически запрещённой литературы? Только что переиздали книгу «Дядюшка Шорох и Шуршавы» с рисунками Г. Валька. Первую мою книгу «Детгиз» напечатал в 1960-м. Последнюю – «Ждите нас волшебниками» – в 1991 году. Выходит, 25 лет моё родное издательство обходилось без меня. Первая книга «Златоборья», изумительно нарисованная Юрием Ивановым, была готова к печати в 1989 году. Свет увидела в 2008-м, но тираж чуть было не сожгли. Какого-то закона не хватало. Книгу раздали библиотекам Московской области только в 2012-м. В 2015 году наконец-то вышли все четыре книги – два тома, тираж – две тысячи экземпляров. А ведь публикация в «Пионерской правде» первой книги всколыхнула моих читателей. 13 миллионов человек требовали продолжения. Думаю, с Барто мог бы посостязаться в рейтингах. Скороговорку «Говорит попугай попугаю…» знает вся страна, не ведая автора. Газета «Унита» напечатала рассказ о спасении Самарканда от наводнения как передовицу. Рассказ был в «Родной речи». Министр Ненашев о моей «Смуте» говорил: «Книга должна быть в каждом доме». Такое же говорили о «Савве Мамонтове», о «Златоборье», о «Святейшем патриархе Тихоне». Но для государства я – писатель третьего сорта. Сам когда-то написал: «Нас не водят за ручку к награде». Как брякнешь, так и будет. А молодое, долгожданное – в братских могилах поэзии, толщиной с телефонные книги, при тираже 300 штук. Свои сборники – 100 штук. В интернете пишущих – полмиллиона.

Знаю, в Калининграде живёт блистательная поэтесса, сказочница Валентина Соловьёва, в Липецке – сказочница Алёна Кашура, в Оренбурге – поэт и критик Михаил Кильдяшов, детский писатель Владимир Одноралов, поэтесса Наталья Кожевникова. Господи, кто в стране знает сегодня народного писателя Мордовии Александра Доронина, Арсена Титова из Екатеринбурга, автора эпопеи о германской войне?! Велика ли известность Светланы Сырневой из Кирова, хотя она давным-давно объявлена значительной поэтессой? Одно скажу: государству, отмахнувшемуся от литературы как от мухи, великим не быть. Литература – душа и сердце народа. И совесть.

Тоталитаризм СССР и демократия России ничем не разнятся. Большинство руководителей не только союзов писателей, но и областных отделений издали собрания сочинений или по крайней мере тома. В СССР отвергали антисоветчину, озлобленность, а с правдой всегда было трудно. Сегодня запрет рынка ложится на истинно художественные произведения. Уничтожен институт национально значимых писателей. Все местечковые.

В СССР наши книги сами стояли за себя. Моя первая – «Мальчик с Весёлого» – издана тиражом 115 тысяч экземпляров. Тираж публикаций в «Пионерской правде» и «Мурзилке» превышает полтора миллиарда.

– Как вам кажется, отражают ли сегодняшние крупные литературные премии в России реальную ситуацию в современной литературе?

– Когда-то демократы-добролюбовы заторкали неугодного им Лескова. Не получали премий Булгаков и Платонов, но если вникнуть в проблему, откроется: нам неизвестны среди писателей 20–30-х годов замечательно талантливые. Может, и лучшие. Есть ли возможность восстановить справедливость, говоря о советских писателях, и тем более о писателях нашего времени? Скорее всего, великое и прекрасное ушло в такие толщи, что не достать.

Нынешние союзы – кормушки несменяемых начальников. Подсчитайте, сколько премий у возглавляющих союзы, литфонды, издательства – со счёта собьётесь. Гонорары грошовые, а премий – как гороха. Я – тебе, ты – мне. Большие премии тоже идут по своим. Среди своих есть и талантливые. Но мы не обретём достойных всеобщего внимания писателей, покуда СП приватизированы, покуда государство не откажется от позорного института грантов в книгопечатании. Грант должен быть у народа. Надо вернуть народу право на книгу. Книга, изданная в Москве, должна доходить до Камчатки, Нарьян-Мара, Евпатории, до русского читателя, растёкшегося по планете. Грант на журнал «Мурр» в Калининграде – галочка. Государство якобы заботится о детях, но 500 штук для биб­лиотек – это не для ребят. Их ведь сотни тысяч. Планы наших мудрецов известны – быть угодными за океаном. На Аляске детские писатели дарили мне свои книги. Строка на страницу. А «Мурзилка» уже не нравится нашим детям, не выписывают: текста много.

Вернёмся к премиям. Здесь свои заморочки. «Букеры» – премия для одной касты, «Шолоховская» – для другой. Не премии – они всегда и везде неправедные – определяют реальность современной литературы. Позор футбола приоткрыл завесу над позором России. Футболист, забивающий за сезон пяток голов, получает 200 миллионов рублей в год. Оренбуржцу Геннадию Фёдоровичу Хомутову за воспитание новых поколений писателей платили 10 тысяч в месяц. За 50 лет с 1964 года Хомутов вырастил целую когорту выдающихся мастеров слова, но главное – создал в огромной Оренбургской области творческую среду любящих и знающих русское слово, грибницу талантов. В 1660 раз больше нынешняя Россия ценит посредственного футболиста Кокорина, нежели труд писателя Хомутова. Мои книги, изданные в 1960-х годах, издают и в 2016-м. Мне за книгу платят в 10 000 раз меньше, чем Кокорину.

Вот и всё о культуре и о духовности России 2016 года. Видно, из нас, служащих слова, готовят святых. Бог напитал, никто не видал.

Почитать каждое мгновение счастьем

Ссылка на публикацию на сайте "Литературной газеты".

Михаил Кильдяшов

Круговорот души в пространстве

о книге Александра Проханова "Время полдень"

Наша советская держава была подобна огромному атласу с множеством разнородных карт. На одних были прочерчены физические границы, на других — политические, на третьих — климатические. Картографы отмечали на теле страны полезные ископаемые, природные зоны, плотность населения, часовые пояса. Но всё это осмыслялось по отдельности, разрознено. И теперь понимаешь, что в таком атласе не оказалось самой нужной карты, которая вобрала бы в себя все смыслы, ресурсы и потенциалы Родины. Карты, на которой земной шар, разомкнувшись на плоскости, явил бы прочнейшее в мире пространство, где спаялись география и история, человек и творение рук человеческих, земное и небесное. Будь у нас подобная карта, Родина в её исполинских границах осталась бы непоколебима. Каждое опасное возгорание было бы вовремя погашено, каждая открывшаяся рана была бы умело залечена.

Составлению именно такой карты посвящена книга Александра Проханова "Время полдень". Это роман из цикла техносферных произведений автора, где советская машина набирает скорость и мощь, где ещё нет опасности техногенных катастроф, где страна всеми своими энергиями созидает техносферу, примиряет её с прошлым и устремляет в будущее.

Герой романа — столичный учёный, географ и философ Ковригин — разрабатывает особую концепцию советского пространства, ищет для него универсальную, неуничтожимую скрепу. Он познал это пространство до каждого пригорка, до каждого ручья, пропустил всё это через себя, как пуховую паутинку через золотое кольцо, как шелкову нить через булатну иглу, которыми красна девица из старинного заговора — эпиграфа к роману — зашивает свои кровавы раны, будто зияющие просветы между лесами и морями, полями и реками, степями и горами.

Ковригин видит пространство как категорию не только географическую, политическую, но и технологическую. В своей ключевой научной работе он "свёл воедино пространства, ресурсы и технику, движение людских миллионов, построив модель гигантской живой машины, набросал её план и чертёж". Так вместо природных зон возникают техногенные зоны, границы между Уралом, Сибирью и Средней Азией стираются производством, добычей, переработкой и транспортировкой ресурсов. На шелкову нить техносферы нанизываются города и пашни, заводы и ГЭС, танкеры и самолёты. Вдоль этой нити прокладываются мощные нефтепроводы, текут неиссякаемые водные артерии. Каждый уголок дышащей земли, каждая живая душа оказываются вовлечёнными в это нерасторжимое пространство. Для его осознания нужна иная картография — картография неповторимой судьбы, личных странствий и открытий: "…иногда мне хочется составить карту с записью моих путешествий, состояний, мыслей… Возникла бы удивительная, небывалая география. Ну как бы движение души в пространстве".

Для такой карты уже не достаточно рационального, фактического знания. Здесь необходимы предчувствия и прозрения, карту земной тверди нужно спроецировать на карту звёздного неба. Нужно пристально всмотреться во всё, чтобы увидеть в окружающем мире контуры этой карты, сокрытые в капле гранатового сока на снегу или в едва различимых жилках на крыльях бабочки: "В их бестелесности страшная тяжесть. Гора металла, расплющенная до фольги. Миллионы тонн земного вещества, утончённые до микрона ударами звёзд… В ней чудятся переливы зорь и ночей. Резьба исчезнувших трав. Оттиск прошедшей на грани творения жизни… Это план и рисунок земли, только в миллион раз уменьшенный. Вот рельефы гор, оранжевых песков, ледяные полярные шапки… А вот жилка Оби, по которой плывут теплоходы, с чуть видными перемычками стальных мостов под Новосибирском и под Сургутом…".

Техносфера, на карте которой помимо пространства отразились материя и время, стала суммой всех сконцентрированных энергий. И если выпадет хотя бы малая часть, система даст сбой. Но выпадение кажется невозможным — техносфера видится настолько отлаженной и монолитной, что все её машины сливаются в единую мегамашину — государство: "…речь идёт о гигантской машине пространств. О дальнейшем её усовершенствовании. О введении в неё новых узлов управления. Эта машина, доставшаяся нам по наследству, создавалась общей судьбой всех скопищ наших народов. В ней исторические движения и скорости, столь немыслимо разные по величине и по вектору, нашли своё интегральное выражение…".

Техносфера стала точкой пересечения времени и пространства, в которой веками возделывался природный ландшафт: преобразовывалась почва, вскрывались земные недра, перераспределялись воды, распахивалась целина, возникали в вечной мерзлоте города, в голой степи — комбинаты. Машина пускала корни в природу, меняя жизненный уклад народа, тип хозяйства и философию труда, складывая иное, технократическое мышление. Естественный и искусственный ландшафты, сталкиваясь, образовывали ландшафт метафизический, расстелившийся, как скатерть-самобранка, между трёх океанов: "мы изобретали и строили невиданный аппарат у трёх океанов, закладывая в него свой инстинкт и опыт, всё понимание пространств, ориентируя его в далёкое, даже нам уже с вами не принадлежащее будущее".

Люди, сумевшие настолько преобразовать ландшафт, — это уже не поляне, древляне или степняки, архаично привязанные к своей среде обитания. Это цивилизация "универсальной жизни": электрические люди, окунувшиеся в огненную купель, подпоясавшиеся одиннадцатью часовыми поясами, люди "с новым сознанием и этикой", сложившимися "в пекле целинных жатв, в антрацитовых лавах, в плавках огненной стали". Эти люди ищут новое слово для описания техносферы, новые образы, новую эстетику для её грядущих воплощений. Это обладатели главного неиссякаемого ресурса — "народного характера", что стал "драгоценной данностью, которая вечно в работе, ядерным, горючим котлом, которым движется шестая часть суши…".

Техносфера пытается остановить извечное противостояние живого и косного, стремление птицы и цветка отвоевать пространство для жизни у разрастающейся пустыни или вечных льдов. Через всё рукотворное человеку удалось приглушить, притормозить энтропию. Умирание испугалось иных форм бытия, когда живое и неживое, переработанное человеческой мыслью, изменило свою природу: "На заводах от сотворения мира шло разрушение и воссоздание форм, круговорот и превращение материи. Он чувствовал своё бытие на тонкой кромке огня, отделявшей свет от тьмы. И не было знания ни о тьме, ни о свете, а только чувство того и другого, и неясное желание понять, соединиться с чем-то, от него отделённым".

Созданием техносферы человек положил начало новой эры — антропогенной, когда судьба мироздания уже не будет определяться тектоническими движениями, природными катаклизмами, вымиранием одних живых существ и рождением других. Движущая сила новой эры — духовный порыв, творческое прозрение. Камень, вода, воздух слились воедино, человеческим усилием соприкоснулись с Космосом — и отныне всякое земное движение обрело вселенский масштаб и смысл: "мы оказались на пороге новых теорий, готовых объединить науки о человеке, пространстве и технике, придав им космический смысл. Ибо в конечном счёте наша государственность и культура, личная жизнь и судьба протекают среди законов вселенной. И любое земное рождение — есть выход в открытый космос…".

В техносфере знание становится таким же необходимым ресурсом, полезным ископаемым, как руда, нефть или уголь. В поисках знания тоже необходимо вести разведку, внедрять особую технологию добычи и переработки: "Есть некое сходство и тождество… В добыче знания и опыта… В конструкции ума и мышления… И в общей с ним обречённости… Сквозь мёртвую, пустую породу рвёмся к далёким пластам, к рудоносным жилам, пока сквозь мрак и каменья не сверкнёт золотник…".

В техносфере человек вбирает в себя предвечное знание о мире, доступное реке и небу, может разглядеть в нефтяных пятнах "цветные разводы жизни, безгласной, безмолвной". Так он из исторического времени всего живого перемещается в геологическое время всего косного. Во время, которое помнит единый материк и единый океан. Человек, принадлежащий настоящему, пытается затянуть с собой в геологическое время собственное прошлое и будущее. Человеческая жизнь не выдерживает давления всех временных потоков, разрывается, как аорта: воспоминания, ощущения и предчувствия смешиваются в неизъяснимую субстанцию.

Так жизненное пространство героя романа полностью смыкается с пространством техносферы. Постичь себя — значит погрузиться в эти изменённые ландшафты. Составить техносферную карту державы — значит перелистать свои путевые дневники, вновь пережить печали, преодолеть испытания, вспомнить лица и слова всех, кто особо дорог: "Ковригин тянулся душой к тем далям, к тем весям. Их размытая протяжённость в пространстве совпала по неясным законам с протяжённостью его собственной жизни: пять молниеносных десятков, отрицавших один другой. И хотелось рассмотреть эти дали, прикоснуться к ним и к себе".

Но эту карту будет сложно изобразить на плоскости, ведь всякое пространство имеет дополнительное измерение: "как бы четвёртую глубину — в тебя самого…". И чтобы осознать, измерить и отобразить пространство, прежде всего нужно постичь себя, разрешить все вопросы, вспомнив дедовский завет: "в тебе — все ответы. Вне тебя — только вопросы". Ковригин начинает искать себя, как точку на карте, и сам же от себя ускользает, самому же себе повсюду мерещится, нигде чётко не проявляясь: "моё оглушённое “я”, лишённое места в мире, вырванное из себя самого". Вот он мелькнул среди казахских степей, а вот уже проплывает по сибирской реке, вот он приземляется в московском аэропорту, а вот он в заброшенном доме у реки, который, кажется, и вовсе пребывает в безвременье и беспространстве.

Ковригин ищет себя настоящего, живущего здесь и сейчас, но видит себя то мальчиком за семейным столом, то бойцом, бегущим в атаку, то молодым учёным с первыми прорывными, дерзкими идеями. И всё это не в прошлом, а в настоящем, не последовательно, а одновременно. Ковригин живёт параллельно в разных возрастах и в разном пространстве. Минувшее свершается сейчас — наступает одновременность всего.

Ковригин пытается вычленить из времени день сегодняшний, отсечь его от прошлого. Но перед глазами проносится множество лиц, виденных теперь и когда-то давно. За этими лицами, на мгновение мелькнувшими, сокрыты целые жизни, почему-то во всех подробностях известные Ковригину, будто он сам их прожил: "Как мало во мне своего. Я весь — отражение другого…". Так, в романе возникают, на первый взгляд, оторванные от общего сюжета рассказы о шахтёрах, инженерах, электриках, комбайнёрах, писателях, художниках, архитекторах. Но эти истории — это множество жизней, прожитых главным героем, это отражение себя в других и других в себе, проекции себя, возможные варианты развития жизненных событий, неслучившиеся повороты и изломы судьбы.

Время и пространство, смерти близких и малознакомых людей переплавляются в жизни Ковригина, как в домне: "В тебя валят грубые руды, обломки скал, всякие нечистоты и яды. А ты Божественной огненной силой, в непрерывном процессе, изливаешь чистейший металл…". Из ведомого и неведомого, благого и дурного, минувшего и грядущего возникает удивительный сплав нового бытия. Круговорот материи в техносфере подобен круговороту, непрерывности жизни в мироздании: "Если чья-то судьба исчезла или готова исчезнуть, другая берёт её на себя…". В Ковригине продолжается жизнь погибшего однополчанина и надорвавшегося шахтёра. Почивший дед, медведь, попавший в капкан, жизнь, загубленная в материнской утробе, уравновешиваются младенцем, несущим в мир новую весть о себе и об этом мире: "Малая искра, контакт — подключили. Оторвался от матери, от темной её тайной пуповины, соединяясь со всем белым светом".

Ковригин окончательно теряется в параллельных, чужих, уходящих и нарождающихся жизнях. Его сердце оказывается не в силах вместить в себя всё это, оно даёт сбои, подобно мотору в огромном механизме. Эти сбои ритма он подсознательно воспринимает как сбои техносферы. Будто вслед за его сердцем где-то в пространстве державы надорвётся завод, комбинат или электростанция, собьётся с рабочего ритма вся мегамашина — и тогда произойдёт непоправимое.

На помощь Ковригину приходит молодая врач Ольга. С ней он преодолевает аритмию жизни. Ольга становится для него собирающей линзой, в которой, как лучи, сходятся разрозненные видения, воспоминания и суждения Ковригина. Именно в ней он прозрит во всей полноте себя и всё многомерное пространство державы. Исцелится пространством, а потом ужаснётся, отпрянет от грандиозного чертежа жизни и державы, на время оттолкнёт свою спасительницу. Но однажды Ковригин будто увидит в её волосах чудесное летучее семечко, которое когда-то в детстве заприметил на бабушкиной сахарнице: "Ветер, зародившись у океанов, летит на него, готовый сорвать… Он следил за его исчезновением, зная, что здесь всё кончается, для него открывается огромный путь и движение, и где-то на грани всего он догонит пернатое семя, и, быть может, всё повторится…". Это невесомое семечко, будто рукой неведомого картографа, нарисует техносферную карту державы, прочертит на ней путь Ковригина и лишь до поры повременит с последней точкой: "на кромке металла дрожало и билось крохотное пернатое семечко, готовое вот-вот упорхнуть. Он застыл, радуясь чуду свидания. Сердце его болело. Но сквозь боль в нём росло ликование. Знание об этой земле. О всех любимых и близких. И о вечном на земле пребывании".

А семечко полетит дальше. На часах бытия, что отмеряют срок всему: и человеку, и природе, и машине, — время полдень. Время полного дня, излёта жизни, когда стрелки, сомкнувшись в самой верхней точке циферблата, укажут нам направление уже внеземного движения.

Семечко пернатое, лучистое,

Ветром унесённое, торопится.

Где земли коснётся, там случится

Чудо пресвятое Богородицы.

 

Семечко опускается на циферблат, замирает в ключевой точке — между большой и маленькой стрелкой. Изо всех сил не даёт им сомкнуться — продлевает наш земной век.

Ссылка на публикацию на сайте газеты "Завтра".

"Литературная страница" в очередном номере газеты "Оренбургская неделя" была посвящена 50-летию педагогической деятельности поэта и просветителя, члена Союза писателей России, бессменного руководителя литобъединения имени В.И. Даля и литгруппы "Расцветающий сад" Г.Ф. Хомутова.

«Пять тысяч строк за жизнь зарифмовал…»

К 50-летнему юбилею педагогической деятельности поэта и просветителя Геннадия Фёдоровича Хомутова


Сегодня мы хотим сказать о его педагогическом подвиге: десятки его учеников пришли в профессиональную литературу, стали членами Союза писателей России, сотни воспитанников литобъединения приобрели подлинный литературный вкус, любовь к живому слову. По праву Г.Ф. Хомутов гордится своими учениками – ведь вместе с ними он зарифмовал пятьдесят тысяч строк.

Читателям Г.Ф. Хомутов известен стихотворениями о военном детстве и послевоенной юности, но сегодня мы публикуем стихи, в которых поэт приоткрывает нам тайну творчества.

 

Испытание Хомутовым

Ольга Мялова, член Союза писателей России:

— Мне было 14 лет, когда я познакомилась с Великим и Ужасным (как о нём тогда говорили) Геннадием Фёдоровичем Хомутовым.

Я занималась в пресс-центре при городском Дворце творчества детей и молодёжи. Тетрадки с моими стихами попали в руки руководителя литгруппы Хомутова – и вот я получаю от ГенФеда письмо с приглашением заниматься в литгруппе. Тогда кто-то из пресс-центра сказал:

— Оооо, ну держись! Там тебя раскритикуют в пух и прах, стишки свои забросишь! Страшный человек ГенФед.

Пришла. В первый день я страшно стеснялась перед всеми читать свои стихи, мне всё время казалось, что они какие-то нелепо серьёзные, с мрачной тематикой, резкостью, грубой формой. Ведь я всегда писала только для себя, мне и в голову не приходило, что их может прочесть кто-то другой, что они могут выйти за пределы школьной тетради. Тем более — что они могут быть прочитаны чужими людьми. В общем, когда очередь читать вслух дошла до меня, я прочитала стихотворение об экологической катастрофе «Мы — никогда!». Потом ещё парочку каких-то.

И вдруг этот «страшный человек» вместо того, чтобы громить меня, сказал с восхищением:

— Встань, Оля! Ребята, посмотрите все на эту девчонку!

Я чуть не умерла от смущения, но мне было чертовски приятно, что вот это — то, что я хотела сказать — поняли.

Позднее «страшный человек» очень помог мне с публикацией стихов и рассказов и помогает по сей день. Спасибо ему за это огромное.

Но всё-таки что это за человек, спросите вы?

Похожий на детектива Коломбо из одноимённого сериала, со всей атрибутикой – плащом, шляпой, лукавым прищуром и ехидной, но, в сущности, доброй и всегда дельной шуткой наготове. С чемоданчиком, полным рукописей. С бесценным запасом мудрости, глобальной и житейской.

Такой вот он, безжалостный человек Хомутов. Главный враг пошлости, безвкусицы, агрессивной посредственности и «малахольности» в литературе. Если у вас в стихотворении проскакивает что-нибудь откровенно дурацкое вроде «На столе лапша зияла…», или словоблудие типа «Моллюск! Молюсь – пока боюсь!», или тухлое, бессмысленное эстетство – оооо, ну держитесь! Но если стихи живые, хоть и неуклюжие, если в них есть искра — их автора обязательно оценят и подбодрят.

Наверное, не каждый подросток, взявшийся за перо, пройдёт «испытание Хомутовым». Но оно рекомендовано, и в первую очередь — полным амбиций и жаждущим литературных экспериментов. Геннадий Фёдорович – учитель настолько же мудрый и добрый, насколько и строгий. Хороший вкус и бережное обращение со словом он прививает довольно жёстко, беспощадно отбраковывая словоблудие, безграмотность, вторичность… Слабые, с полными слёз глазами, отсеются сразу. Те, что покрепче, — посмеются над собой и прислушаются.

 

Собственные стихи Геннадия Хомутова, восхищающие уже пятое поколение читателей, напрочь лишены плетения «словес до небес». Но они свежи, самобытны, искренни и по-настоящему талантливы. Считала и считаю, и ещё тысячу раз повторю, что на такого поэта за критику обижаться – грех.

 

Литературный ювелир

Иван Ерпылёв, член Союза писателей России:

— Неоспоримым достоинством Геннадия Фёдоровича Хомутова как многолетнего руководителя литературного объединения имени В.И. Даля является то, что ни один из литгрупповцев не стал жертвой его таланта.

При литературном ученичестве сложно не впасть в подражательство наставнику – явление это давно известно. Николай Гумилёв полунасмешливо-полупрезрительно называл литературных дам, окружавших Анну Ахматову, подахматовками – за невыносимое эпигонство. Многие ученики поэта Юрия Кузнецова так всю жизнь и подражают стихотворной манере учителя.

Г.Ф. Хомутов – самобытный, интересный поэт, нашедший свою неповторимую поэтическую тему (военное и послевоенное время глазами школьника, студента, рабочего), и именно в силу уникальности этой тематики подражать Г.Ф. Хомутову невозможно. Да и атмосфера литобъединения – совсем не «гуруистская», не располагающая к подражанию стихам руководителя.

Другой особенностью литобъединения является его потрясающая открытость для всех литературных стилей и направлений. В литобъединении сосуществуют и уважительно относятся друг к другу поэты и прозаики с противоположными творческими установками  – последователи тихой любовной лирики и жёсткого гражданского стиха, приверженцев традиционных стихов и верлибров. Для Г.Ф. Хомутова точкой отсчёта является талант. Помню, он часто говорил: «Напиши хоть модернистское стихотворение, но чтобы оно было интересным».

Задача литобъединения всегда заключалась в привитии литературного вкуса, классического литературного мировоззрения, а не в следовании творческим догмам или политико-общественным направлениям. Поэтому все состоявшиеся писатели и поэты, вышедшие из литобъединения, не похожи друг на друга – литобъединение не подавляло собственный голос, а делало его крепче.

От Геннадия Фёдоровича не скроешь фальшь, стилистические ошибки, недостаток умения – он снисходителен к начинающим авторам, но беспощаден к мэтрам, так и не научившимся работать с текстом.

Г.Ф. Хомутов в критической статье «Глубина и её видимость» справедливо отметил: «Основная беда в том, что почти у всех авторов нет поэтической родословной. Можно ли определить учителей-классиков у начинающих авторов? Вряд ли. Налицо, скорее, вся современная или названная очень точно – текущая литература. Отсюда и все проходные, как бы узаконенные темы, и небрежность, неряшливое отношение к форме, и отсутствие родовитости».

Верный диагноз – полдороги к выздоровлению. Поэтому у литгрупповцев со временем проходят, стираются творческие недостатки, исправляется, становится точнее, тоньше речь, обогащается словарный запас, вырабатывается свой стиль. И при этом – каждый остаётся самим собой. Никогда я не слышал от Геннадия Фёдоровича совета – что именно следует написать. Уважающий самостоятельность своих учеников, самое большее, что он может сказать: «Здесь неточное слово. Ты хотела сказать так, но вышло по-другому. Подумай, как исправить».

Шлифуются стихи, всеми гранями блестит талант автора. В том же, что графиту не бывать алмазом, нет вины ювелира.

 

 

 

* * *

 

Пять тысяч строк за жизнь зарифмовал.

Пять тысяч строк я мучил, ревновал,

Но не достигла ни одна строка

Заветного печатного станка.

Я – блудный сын потомственных крестьян –

Не гнул горба на чернозёмной пашне.

Забыл я в городе свой день вчерашний,

В крестьянском доме – будто бы в гостях.

И вот я не крестьянин, не поэт.

И нет судьбы смешней и бесшабашней,

И нету оправданья перед пашней,

И от стихописанья пользы нет.

О, пашни! Надо мной вершите суд.

Летите в борозды,

Слова мои, скорее.

И ямбы грубые на пашне прорастут,

Заколосятся дикие хореи.

И к августу, к той золотой страде,

Пять тысяч веников поднимутся над полем.

Они нужнее строк моих стране,

И в этом нет сомнения тем боле…

 

Четырнадцатое октября

Сегодня четырнадцатое октября,

Старики говорят:

– Покров. –

И белые мухи из серебра

Летят на красных коров.

Сегодня четырнадцатое число,

По графику выпал снег.

По гравию из села в село

Машин торопливый бег.

И снегу радуешься от души,

Как первой зелёной траве,

Как жёлтой осенней листве,

Хочешь – топчись, хочешь – пляши

Или об этом стихи напиши.

Грачи улетели уже за моря,

Едва заиграла заря.

И всё это вовремя и не зря:

Сегодня четырнадцатое октября.

 

* * *

На улице холод. В квартире – тепло.

А в коридоре прохладно.

Но в общем вольготно, но в общем – светло.

И строчки рифмуются складно.

Пусть в комнате нашей стоит тишина,

Шаги мои пусть не мешают.

Пусть спит, набирает силёнок жена,

Пусть бабка моя отдыхает.

Бабка всю жизнь на работе была,

Работать жене предстоит.

И комната тишиною полна,

В комнате свет не горит.

А я, полуночник, чудак, фантазёр,

В свой кабинет ухожу, в коридор.

 

* * *

 

Первая книжка поэта легка,

Жидка она в обложке,

Первая книжка невелика,

Поместится на ладошке.

Но эти немногие сотни строк,

Которые в ней поместились,

С поэтом ходили они на урок,

За партой одной учились.

Бегали с ним по зелёной траве,

Под звёздами ночевали.

Были в Рязани с ним и в Москве,

По юности кочевали.

В каждой строке судьбу узнаю –

Ссадины есть и шишки.

И все по праву входят в мою,

В первую мою книжку.

Г.Ф. Хомутов молодой

"Великий и Ужасный" Учитель Геннадий Фёдорович Хомутов

Ссылка на публикацию на сайте газеты "Оренбургская неделя".