Михаил Кильдяшов
Неисчерпаемый сон
О последних поэмах Юрия Кузнецова
В начале ХХ века Павел Флоренский написал статью "Догматизм и догматика", в которой говорил, что русская православная церковь пошла двумя розными путями. Первый — путь слепого следования догматам, методичного исполнения обрядов, без личного духовного опыта, без сердечного жара. Второй — путь отречения от многовекового наследия Церкви, отказ от соборности, создание самостийных "церквей третьего завета", в которых искуситель, который силён тем, что всегда не тот, за кого себя выдаёт, готов притвориться даже новым мессией. Оба пути, по Флоренскому, тупиковые: "жизнь идёт вне нашего вероучения, и вероучение идёт вне жизни", "догматика в современном сознании перестала связываться с живыми чувствованиями и живыми восприятиями". Спасительно лишь сопряжение индивидуального духовного опыта с общим опытом Церкви как "столпа и утверждения Истины". Спасительно вдыхание в догматы живой жизни, а не отношение к ним как к экзамену по догматике, который предстоит сдать прилежному студенту. Но для такого сопряжения человеку необходим пример воплощения общего опыта конкретной личностью, необходим "носитель максимума духовной жизни". И такой Носитель, такая Личность — Христос.
Нечто подобное наблюдал и осознавал, спустя столетие, Юрий Кузнецов. Церковь, пережив в конце ХХ века стремительное "второе Крещение Руси", вновь пошла по двум обозначенным Флоренским путям: вновь догматическая теплохладность одних и сектоподобное рвение других. И вновь — необходимость Христа. Вновь — необходимость нисхождения Бога и восхождения человека, необходимость встречного движения. Христос — та дверь, по одну сторону которой — человек, уповающий на "стучите, и отворят вам", по другую — Бог, глаголющий: "Се, стою у двери и стучу".
С этой мыслью рождаются и зарождаются поэмы Кузнецова "Путь Христа", "Сошествие во Ад", "Рай", "Страшный суд". В них творчески свободный поэт тем не менее опасался создать интеллигентский образ-символ Христа. Христос Кузнецова не должен был уподобиться ни булгаковскому Иешуа, ни блоковскому Исусу Христу "в белом венчике из роз", ни безмолвствующему "пленнику" из "Легенды о Великом инквизиторе" Достоевского. Кузнецов не отрывается от канонического Христа даже тогда, когда обращается к апокрифам как к чему-то "тайному", "сокровенному", как к части истории Церкви. Христос Кузнецова — живой и одновременно неотмирный, а для такого сочетания поэту предстояло создать пространство и преодолеть время.
Христос Кузнецова погружён в евангельскую событийность, но при этом Он ходит по Руси. Он напоминает Христа из "Андрея Рублёва" Тарковского: идущий посреди русской зимы по русскому снегу на русскую Голгофу. Христос Кузнецова внемлет русскому слову: "Аз — это первая буква, начало начал" — говорит юному Христу учитель. Не греческая "альфа", а славянская "аз", будто Спаситель сквозь века прозревает письменность, созданную равноапостольными солунскими братьями, произносит своими устами первую букву азбуки, словно благословляет просветителей на глаголицу и кириллицу.
Христос в яслях слушает колыбельную Богородицы: в ней — "Царице моя преблагая" и "Не рыдай мене, Мати", в ней же — молитва каждой русской матери за сына, извечное материнское упование на милость Божию:
Солнце село за горою,
Мгла объяла всё кругом.
Спи спокойно. Бог с тобою.
Не тревожься ни о ком.
Я о вере, о надежде,
О любви тебе спою.
Солнце встанет, как и прежде…
Баю-баюшки-баю.
До Христа доносится подорожная. В ней сошлись все русские пути и перепутья, её, спетую Богородицей, может подхватить и лихой разбойник, и очарованный странник. Эта песня — о той дороге, где у камня в раздумьях остановится витязь, по которой промчится гоголевская птица-тройка, по которой с пехотой прошагает Василий Тёркин Твардовского:
Я проплакала свою святую кровушку,
Только негде преклонить ему головушку.
Где-нибудь сидит на камне-перекатушке,
А на камне том местечка нет для матушки.
Подле-около погибель обстолпилася,
И в чело сухая терния вцепилася.
И глядят ему в глаза ночные совушки…
Нет местечка для меня в его головушке.
…Отступися от него, погибель верная!
Отцепися от него, сухая терния!
Преодолеть время — значит вырвать человека из времени. В райском саду Человек пребывал в Вечности. Изгнанный из Рая, он был наказан временем, его быстротечностью, был наказан старостью живого и ветхостью неживого. Оттого человек всю жизнь пытается скрыться от времени, убежать от него, найти на земле островки вечности, где время не летит и не тянется, а где его просто нет.
Юный Христос читает "Книгу судеб", доходит до последней страницы:
Мальчик взял книгу, раскрыл и от Духа Святого
Вслух прочитал до конца и последнего слова.
Вырвал из книги конец и сложил из листа
Лёгкий кораблик — весёлый кораблик Христа.
И зашумели в долине священные кедры.
И подхватили кораблик воздушные ветры.
И на ручей опустился кораблик Христа.
Лёгкий ручей передал его речке, а та —
Сильной реке, а река понесла его в море,
В синее море, где волны шумят на просторе.
В книге судеб одного не хватает листа.
Поэт — тот, кто всю жизнь дописывает последнюю страницу "Книги судеб". Он не допишет её до конца: на самом заветном рубеже оборвётся жизнь, на полубукве и полузвуке оборвётся слово. Но он успеет нанести на эту страницу особо драгоценные строки. Потому русская литература — это не только написанное, но и недописанное, невоплощённое. Поэты часто прорубают тоннели, находят золотые жилы, идти по которым, вычерпывать которые предстоит уже другим.
Поэма "Рай" Кузнецова осталась незавершённой, поэма "Страшный суд" лишь мелькнула в замысле, как "неисчерпаемый сон". "Плачьте, потомки! Я песнь не окончил свою…" — воскликнет Кузнецов в последней строке. Но не заплачем, а возликуем, потому что у Бога все живы, у Бога всё живо. И авторы, и замыслы. "Рай" — допишется, "Страшный суд" — напишется. Уже иными поэтами, иными словами, в иную эпоху. Но несбывшееся обязательно воплотится, потому что Бог и человек идут навстречу друг другу.
