<>

СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ

Оренбургская писательская организация

Михаил Кильдяшов

Языковой собор.

Почему важно сохранить церковнославянский язык

Сторонники перевода богослужения Русской православной церкви на современный русский язык не всегда осознают, что язык церковнославянский не ограничен литургическим пространством. Он также лежит в основе нашего светского литературного языка, и, по подсчётам лингвистов, церковнославянизмы составляют примерно пятьдесят процентов активного словарного запаса нынешнего русскоязычного человека.
Да, он уже не воспринимает слова типа «союз», «разница», «страна», «небрежный», «краткий», «горящий», «угощать» с их фонетическими и морфологическими приметами как церковнославянизмы, но по факту даже самый атеистично настроенный носитель русского языка является в определённой степени носителем и языка церковного. Когда наши предки приняли христианскую веру, он, южнославянский по происхождению, органично слился с живой стихией восточнославянской речи, обогатил её новыми словами, даровал этой стихии строгие грамматические формы, азбуку, буквы которой в полной мере могли фиксировать музыку речи, а в будущем определил стилевое разнообразие русского языка, позволил о высоком говорить словами высокими, об обыденном – словами праздными.
Церковнославянский язык стал «экологической нишей» русского языка, прошёл с ним все исторические испытания, сдержал мощные потоки западноевропейских и тюркских заимствований, отсеял всё лишнее, чужеродное и помог прижиться всему по-настоящему необходимому, не дал свести к примитиву лексику и синтаксис. Своими высокими смыслами церковнославянский напоминал, что язык – это не игрушка для «праздно болтающих», а «поддержка и опора» «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий».
Об этой миссии церковнославянского сказано немало. Немало сказано и о том, что он первый рубеж обороны русского языка, и оттого отказ от него повлечёт за собой мощнейшие удары по нашей традиционной культуре. Но важно осознать и другое: церковнославянский – это язык и международного общения. Сегодня он является единственным прямым преемником старославянского языка, для которого в IX веке создали письменность святые Кирилл и Мефодий и на который для славянского мира были переведены книги Священного Писания. Это происходило в то время, когда славянские наречия в сравнении друг с другом были ещё, скорее, диалектами, нежели самостоятельными языками. И особенно важно, что общий письменный язык в первую очередь сплотил славян в молитве, а уже потом стал языком литературного творчества и науки.

Старославянскому и его «потомку» церковнославянскому так или иначе оказались сопричастны все славянские ветви. Кирилл и Мефодий пришли миссионерами в Великую Моравию, включавшую тогда в себя территории нынешних Чехии и Словакии. Основой старославянского стал македонский диалект болгарского языка. В пору падения Византийской империи и османского ига Русь дала пристанище болгарским и сербским книжникам, спасла их учёное наследие, культурно обогатилась им, став последним оплотом православного славянства. Когда через пять веков южные славяне обретут независимость и им придётся восстанавливать свою языковую церковную традицию – её основой станет именно церковнославянский язык восточных славян. В период никоновской «книжной справы» в противостоянии сойдутся московская и киевская книжные традиции. Вторая, как известно, возобладает, но значительно впитает в себя первую.
Так, нынешние русские, белорусы, украинцы, сербы, болгары, македонцы, черногорцы, чехи, словаки – все крещены в общей купели литургического языка. Борьба славянофилов за свободу Сербии и Болгарии в XIX веке станет во многом борьбой за эту купель, за славянское первородство. Для Константина Сергеевича Аксакова церковнославянский язык будет воплощением небесной чистоты на земле: «Чудное зрелище представляет этот язык, весь освятившийся вечным содержанием, всего его проникнувшим язык, понятный для народа, но никогда не сходящий в мир его нужд и забот, никогда не могущий сделаться орудием его затей и намерений: так точно, как прекрасное небо простирается над ними, доступное для нашего созерцания; мы поднимаем к нему взоры и любуемся его вечною красотою, — но оно никогда не сойдёт к нам на землю, оно никогда не будет нам доступно и всёизменяющая деятельная рука человека никогда не достигнет его. По этому, когда мы входим только в самый язык церковнославянский, оторванный, т.е., как небо от земли, от всего случайного, мы чувствуем уже себя перенесёнными в другой мир, где всё вечно, где всё как в храме, в котором он раздаётся, освящено присутствием бесконечного Божества».
«Предтеча славянофилов» Александр Семёнович Шишков, сравнивая славянские и европейские языки, найдёт корень церковнославянского («славенского») ещё глубже, назовёт его «отцом бесчисленного множества наречий и языков», языком наиболее близким к праязыку, к единому первоязыку, на котором могли говорить и Ной, и Адам.
Последователь славянофилов, один из главных идеологов евразийства Николай Сергеевич Трубецкой в двадцатые годы ХХ века предлагал выстраивать славянское единство на основе обязательного преподавания русского литературного языка в славянских странах. Сегодня подобная идея представляется ещё менее воплотимой, чем сто лет назад. Разного рода экстралингвистические обстоятельства разобщили славян, да и, создавая впоследствии свои литературные языки, многие предпочли опереться не на церковный язык, а на какой-либо национальный диалект, отчего любой из южных или западных славянских языков русским приходится изучать теперь как иностранный.
 
 

Но у славян, «хотя враждебною судьбиной и были мы разлучены», осталась последняя скрепа – язык богослужения. В православных храмах славянского мира мы по-прежнему слышим службу такой, какой слышали её Пушкин, Ломоносов, благоверный Дмитрий Донской, святитель Савва Сербский, ученики равноапостольных Кирилла и Мефодия.
Уже упомянутый Н.С. Трубецкой писал, что языки могут состоять не только в генетической (языковые семьи), но и в географической близости («языковые союзы»), когда «сосед становится роднее брата», когда взаимовлияние происходит в результате пространственного соприкосновения и долгого сосуществования в рамках одной цивилизации или на стыке нескольких. Всё труднее и труднее надеяться славянам на семью или союз языков. Но развивая мысль Трубецкого, можно выделить ещё один тип единства – языковые соборы, основанные на общности богослужебных языков. Языковой собор – это самый надёжный из современных путей славянского сплочения. Да, это не панславизм: с расколом христианства славянский мир тоже распался на православных (Slavia Orthodoxa) и католиков (Pax Slavia Latina), есть в этом мире и мусульмане. Но России и большинству славянских стран для самосохранения необходимо неразделимое цивилизационное ядро.

Без славянской общности бессмысленна евразийская идея. Славянство – это самобытное «евро-» евразийства, наше, по мысли Ломоносова, культурное преимущество перед Европой, это то, что позволяет не свести Евразию к Азии. Евразия всегда опиралась на славянство так же прочно, как евразийцы опирались на славянофилов.
Современные евразийцы пытаются строить свои концепции, ориентируясь преимущественно на политику и экономику, но не случайно зачинатель этого направления Трубецкой был именно лингвистом, именно славистом. Слово – первооснова любой цивилизации. Оно определяет цивилизационный потенциал, расставляет цивилизационные приоритеты, является мерилом разумности и справедливости действий того или иного народа. Сегодняшнему евразийству не хватает личности, подобной Трубецкому, способной с научной обстоятельностью и публицистической эмоциональностью напомнить разобщённым славянам об их общем истоке. Не хватает личности, которая убедит постсоветскую Азию в абсурдности отказа от кириллицы в пользу латиницы. Личности, которая докажет, что сохранение церковнославянского языка – это ответственность русского народа не только перед своей культурой, но и перед всем славянским языковым собором.