Елена Константинова
Юрий Мещанинов. Бела птица: Маленькая повесть о детстве
«Зимой мы жили дружнее. Как загоняли скотину в сарай, все заходили в дом. В голландке отстреливают угольками дрова, с вечера мороз — тяга такая, что дверка от пламени плясать начинает. Отец с газетой, баба Маша то в сундуке раскладывает что-то, то читает свою толстую книгу с молитвами. Мама всегда сидит на стуле у окна — вяжет носки или варежки. На подоконнике радио, она все боится пропустить — какая постановка будет. Позже, уже лежа на кровати, слушаем в темноте, как разыгрываются где-то далеко, в далекой-предалекой Москве, наверно, эти страсти. Только мама не засыпает, всегда дослушивает до конца и выключает радио. А вечером разговоры — чем кончилось.
Мне нравится, когда мама вдруг зовет меня носок примерить. Я надеваю на голую ногу неоконченное вязанье — спицы сверху и снизу приятно зажимают пальцы, выглядывающие наружу.
— Вот, — важно объявляет всем мама, — нога-то выросла за лето, старый носок меньше был. Хорошо, что спускать не стала, еще рядков десять делать.
Я довольный, что нога выросла, но никто по этому поводу мне ничего не говорит. Ну и пусть».
Маленький сельский мальчик Юра, от имени которого написана «маленькая повесть о детстве» «Бела птица», изданная на исходе 2018 года в Оренбурге, — прозаик Юрий Мещанинов. Его предыдущая книга, она и первая, «Случайная жизнь», вышла там же десять лет назад.
Каждая из главок «Белы птицы» имеет свое название и вполне самостоятельна. Тем не менее они тесно связаны между собой в единое целое. Один и тот же ближний круг мальчика — родители, старший брат, бабушка. Одно и то же место действия — родная ему Елшанка и ее окрестности. Есть еще одно объединяющее начало — бела птица. Ее образ появляется в начале повести — в сказке, которую мама рассказывает за вязанием своим расшалившимся детям:
«— В далеких-предалеких странах вывела бела птица двух птенцов. Хорошие были они, быстрые, но никак не слушались своей матери. Она им принесет червячка, а птенцы балуются, убегают от нее. Она их зовет, а детки заиграются и не идут. Так неделя прошла, другая — хулиганят птенцы пуще прежнего, совсем от рук отбились. Тогда бела птица сказала своим деткам: “Если не будете меня слушать, то я улечу. Значит, не нужна, вы уж большие стали — сами проживете”. А детки только посмеялись и убежали от матери. Взмахнула крыльями бела птица, поднялась в воздух, покружила над птенцами, крикнула им и скрылась в облаках. Детки ждали-пождали, а мать не возвращается. Они стали звать ее, бегать вокруг гнезда. Плачут, смотрят в небо, а бела птица так и не вернулась.
Мама грустно вздохнула, разглаживая ладонью законченный кисловато пахнущий шерстью носок.
Мне вдруг страшно стало: так чисто увидел, как поднялась и, прокричав, улетела за облака бела птица. Я молча, вроде заигравшись, подполз по полу к маме, забрался под стул и ухватился руками за ее ногу. Сижу замерев и до слез прошу чуть слышно: “Не улетай”.
Отец со смехом вытащил меня из-под стула:
— Ты нас без ужина оставишь, отпусти птицу-то.
— Не отпущу, — тихо и слезливо возражаю, но ногу мамы отпускаю» («Вечерняя сказка»).
Образ белы птицы — образ матери, страх навсегда потерять которую терзает сердце главного героя, проходит сквозь всю книгу. Ее изображение повторяется и в верхнем углу страниц.
Бела птица, которая, увы, рано или поздно улетит, всплывает в памяти Юры, когда через несколько дней после похорон бабушки он с мамой приходит в ее дом: «Тот же и не тот — пустой он какой-то, неухоженный, холодный». После того как «мама достала с полатей» завещанное бабушкой внуку наследство — «самошитый мешочек с тесемками», в котором хранились сладости — конфеты и печенье, у него «стали сужаться глаза, ёжиться щеки <...> Потекли слезы, противные, остановить их никак не получалось».
«— Ну, мы же с папкой у тебя есть, — прижала к животу меня мама, поглаживая по макушке. Я вдруг вспомнил про белу птицу и изо всей силы двумя руками ухватил мамину руку. А если сейчас улетит... Только одна мысль о том, что и дома у нас вот так же будет неуютно, одиноко без мамы, заставила меня еще горше трястись от слез» («Вступление в наследство и домовой»).
Она же промелькнула тогда, когда Юра неожиданно остался один — «ни в избе, ни во дворе, ни в огороде никого не было». И отчаянно ощутил «немощь своего одиночества», особенно «под ночным небом с немыми дрожащими звездами, как в омут вдруг ныряющими с вселенской вышины в бездну от отчаяния в этом нескончаемом сиротстве». Боясь войти в дом — «ведь надо пройти через сенцы, из которых большой лаз — как зев, на подловку, а там тебе кто угодно может быть: и домовые, и нечисть всякая», — пробрался на карду к корове:
«Жданка испугалась вторжения, но я окликнул ее по имени, погладил. Она ласковая, сразу шею вытягивает, только коснись. Сдвинув в сторону запасенную с вечера траву, я залез в колоду, решив ночевать здесь. Бедный я, бедный — лежал, свернувшись калачиком, упершись головой в пахнущую теплом лета боковину колоды, и жалел себя. Ну ладно брат, даже отец, но как же мамка меня могла бросить! За что? Вдруг она, как бела птица, улетела навсегда? От мысли о том, что я ни ее, никого из родных больше не увижу, я стал трястись в слезах, что даже усталость не унимала. Так и задремал, жалеючи себя сам...» («Картоха»).
Повествование заканчивается последними неделями августа 1970 года. Юре, которому немногим раньше исполнилось семь лет, «купили школьный костюмчик и ранец». «Все меня называли первоклассником, я гордился и чувствовал себя совсем взрослым».
И образ белы птицы неожиданно обретает более широкий смысл: «Здесь и остановлюсь, пока я спокоен и счастлив, пока не пришло время драм, неизбежно, нелепо унёсших до срока по воле судьбы, по безволию всех моих белых птиц».
Как сказал в интервью по случаю выхода этой книги Юрий Мещанинов, бела птица стала образом «потерянных дорогих людей» — из семьи, где рос, остался только он один.
Запечатлев на страницах свои детские воспоминания о себе самом, мальчик незаметно через самые бытовые ситуации погружает читателя, не догадываясь о том, в проблемы повседневной окружающей крестьянской жизни. От вечных, внутрисемейных, в отношениях между невесткой и свекровью: по настоянию мамы бабушку отселяют в купленную для нее «избенку», «как сундучок», «из одной комнатки», — до тех же, но социально-общественных.
Страшна своей заурядностью судьба нищих бездетных стариков, последним пристанищем для которых станет дом престарелых («Нищий», «Дружба, «Горе луковое»). Самого этого «смешного деда» — «словно некстати» состарившегося ребенка «с добрыми глазами», худого, маленького, «хоть и с бородой», посреди лета в шапке «с блестящим, сношенным кожаным верхом» — мальчишки заметили «возле клуба после кино». За то, что тот «покусился» на добычу самого старшего из них, Мишки Крючкова, — «собрал у клуба все окурки», — последовала жестокая расправа. Поддерживаемый компанией, «вожак» забросал его камушками. Потом, «поддев рукой шапку», «сбил ее, обнажив бледную, неожиданно неровную лысину с серым пушком на висках и затылке. Старик, будто подчиняясь, поднял без возражений шапку и нацепил на колено». И тут они «увидели на груди сидевшего красную звезду <...>
— Это с войны орден, — махнул буднично рукой старик».
Так началась дружба Юры с дедушкой, становившаяся день за днем «все основательнее».
«Однажды я спросил, где воевал дедушка, он вздохнул и молча махнул рукой, давая понять, что об этом лучше не спрашивать. Только чиркнул ногтявым указательным пальцем по виску:
— Видишь бороздку?
Я пригляделся и рассмотрел над ухом широкую розоватую полоску.
— Чуть правее — пуля бы разнесла всю голову. А вот еще. — Дедушка вытянул левую руку, и за большим пальцем я увидел такую же розовую ямку. Я решился и погладил пальцами место ранения, словно ожидая нащупать пулю.
— Вот, паря, везучий я какой: пять раз меня ранило, и все по касательной. Перевяжут, и я снова в окопы... Пойду к годку, покалякаем.
Он всегда уходил к какому-то годку, говорил, что вместе воевали, да тот слег. Вот теперь он его развлекает и ворочает, чтобы пролежни не появились».
О «разделении» города и деревни больше рассказывает, чем, наверное, можно себе представить, сцена за столом у тети Маруси, у которой «все городские в гости собрались, и отец поначалу их стеснялся. А потом уж больно расхорохорился — и давай со всеми заговаривать, как городской. Гости запели. Отец любил петь и не стерпел. Мама потом сказала: “Ты уж больно громко кричал-то”. Он на нее обиделся, брат еще подлил масла: “Ты и правда, пап, громко поешь”. А я сам видел, что отец не виноват. Он затянул “Расцвела под окошком”, а городской его передразнивать начал, дружку подмигивать: “Гляди, колхозник-то!” — и рот скривил, так папка-то уж и не кривил. Он в это время перестал петь, и все услышали городского. От этого еще обиднее стало, что все услышали <...> отец встал из-за стола и, не сняв с вешалки пиджака, гордый, ушел. Мама заплакала, выговорив этому умнику: “Да, мы колхозники, не умеем с ножами есть”. <...> Покачала головой, так баба Маша, помню, качала, когда ей отделяться сказали, и выбежала, сорвав с вешалки пиджак, вслед за отцом — я за ней. Хотя мне не нравилось, что мы бежим: у папки вон какие кулачищи — мог бы и наддать» («Как соколики»).
Психология сельского жителя, народные обычаи и обряды, причудливое сцепление веры и суеверия раскрываются в главах «Вступление в наследство и домовой», «Как соколики», «Запасная бабушка», «Кутька», «Кровушка плачет».
Немало в книге реалий, характерных для того времени — казалось, недавнего, близкого, но уже ставшего историей. С плачем мама Юры рассказывает соседке о том, как накануне председатель колхоза Картоха заставил сгружать траву, которую накосила с мужем, «назад» — «а то в тюрьму засажу».
«— Чем же, говорю, мы корову зимой кормить станем? Корма-то ведь совсем нет. Косите, говорит, в посадках. Так в посадках же нет — сгорело все. А он: ничего не знаю, сгружайте. Я плачу, а делать нечего, залезли на омёт и давай назад все скидывать. Эх, Картоха, Картоха! Так и простоял, пока вилами по днищу кузова не стали скрести. Во-о-от, — мама привстала, погрозив в окно кулаком, а у самой слезы с подбородка на пол летят, — навильника не дал оставить. Чё жа, на веревках корову весной с пола поднимать будем. Чем кормить? — мама затряслась и сжала голову руками. Так жалко, так страшно».
В силу своего возраста Юра еще не может постичь глубину маминого отчаяния, но понимает, что произошло нечто очень несправедливое. И, стараясь ее утешить и не догадываясь о том, что Картоха — прозвище, которое председатель получил за то, что «из всех блюд предпочитал картошку в мундире, называл ее любя картохой», обещает: «Не плачь, мам, я вот вырасту, стану Картохой, тогда сена сколько хотите берите» («Картоха»).
Горестям и радостям, душевным порывам и мукам совести, удачам и порой парадоксальным размышлениям главного героя, открывающего для себя неоднозначность и многообразие мира, сопереживает и читатель. А его находчивость, предприимчивость, озорство, хитроумные проделки не однажды вызывают улыбку — грустную, ностальгическую, ироничную, дружественную.
Полным провалом заканчивается хорошо продуманная им операция с шоколадным маслом, которое «родители иногда привозили из Бузулука (в этом Бузулуке, наверно, все что ни захочешь есть)».
«Мама мазала его тоненьким слоем на кусок хлеба. Если хочешь побольше масла, придется съесть и больше хлеба. Мне это напоминало эксперимент с нашей коровой Жданкой. Чтобы она выпила всю воду, ей в ведро сверху насыпали отрубей. Они оседали, и Жданка выпивала до дна, вылизывая отруби.
— Я же вам не Жданка, чтобы хлебом живот набивать, — возмущался, но слой масла толще не становился.
Раздосадованный такой несправедливостью, однажды умыкнул из дома весь брусок масла. Залез на подловку и вволю наелся редкостного продукта. К моему удивлению, съел я и не так уж много. Решил, чтобы не делиться, а всегда есть вволю, спрятать масло под стропилой. На подловке холодно, и продукт не пропадет. Дня два я наслаждался своей смекалкой. <...>
На третий день я, как обычно тайком, забрался на подловку, нащупал замерзший брусок масла, хватанул его зубами в предвкушении сладкой слюнки, но масло стало вдруг резко горьким и пенистым. Я плюнул в сердцах и услышал в сенцах громкий смех. Все — отец, мать и брат — хохотали с таким надрывом, что смех их вылетал во двор из сенцев во все щели, и я понял, как масло превратилось в хозяйственное мыло».
Вообще, в книге немало эпизодов, в которых комическое слито с печальным, серьезным и даже трагическим. Как, например, в главе «Культмассовый сектор», в которой Юра объявил старшего брата, прыгнувшего с трамплина и не выныривающего, утонувшим в реке и все село — кто «с багром, кто с сетями, иные просто» — тут же поднялось на его поиски...
Кирпичик коричневого шоколадного масла, желтые и красные петушки на палочке по три копейки, как и сама копейка, керогаз теперь артефакты. Почти исчезнувшим из обихода и требующим пояснения словам посвящен отдельный раздел. Та же упоминавшаяся подловка — это «подволока, чердак (псковский, воронежский, донской говор)»; карда — «загон для скота, часто с настилом из досок и крышей (поветью), защищавшей от непогоды». А колода — «приспособление для поения или кормления сеном, соломой, силосом животных; выдалбливают из ствола дерева, сваривают из металлических листов или сбивают из досок. Бывают полукруглые или в форме перевернутой трапеции». Чёсанки — «тонкие и мягкие валенки из чёсаной шерсти»; лапшевник — «запеканка, сделанная в печи или духовке, из лапши и яиц»; бастрыг — «толстая жердь с рогулькой на одном конце (иногда забивают большой гвоздь для зацепки веревки) и с зарубкой на другом для увязки воза с сеном или с соломой».
Туда же можно было бы включить и другие, почему-то оставшиеся без пояснения: «серка», которую «задумчиво и неподвижно» жует корова Жданка, или «кукан», что показывает после рыбалки старший брат младшему.
Среди несомненных достоинств «Белы птицы» — живой, выразительный язык. Не раз ловишь себя на том, что становишься будто очевидцем происходящего.
«...За окном темно и холодно; от мороза, кажется, пространство сужается на ули-це <...> Слышишь, припозднившийся мужик на лошади мимо дома санями шуршит или собачий лай и понимаешь — им там совсем хлопотно, надо еще добираться до дома, до конуры с мослами. А ты уже в тепле, при всех своих» («Вечерняя сказка»).
Из главы «Два бычка»:
«Однажды, проснувшись утром, понял, что пропустил очень важное — в доме появился посторонний. Из задней слышался постоянный шум: то по полу как пьяненький поскребет, то ведром застучит, то зафырчит неестественно громко. И тут мамино:
— Пей, Марток, тебе расти надо.
Я молнией в одних трусах вылетаю в заднюю избу — там все. Закрываю глаза и раздвигаю отца с братом, освобождая подход. Меня молча пропускают <...> Белолобый Марток ни на кого не смотрит, мама пытается опустить в ведро с молоком его голову, а он сопротивляется, качаясь на тонких ножках с желтушными копытцами. Вот мордочка его вся утопает в молоке, Марток не дышит, потом начинает бодать по ведру головой. Мама сует ему снизу указательный палец, телок хватается за него и принимается сосать: делает первый глоток, второй — увлекается и начинает помахивать белым хвостом с рыжей опушкой.
— Раскушал, — удовлетворенно, распевно констатирует отец и уходит на работу».
Вот точно и тонко переданное настроение раннего утра:
«На Самарку идем через гору. С вершины ее я оглядываюсь на село — пусто кругом. На противоположной горе, видно, собирается стадо. Пастух стреляет кнутом и носится вокруг коров — строит как на демонстрацию. Сам крикнет, вслед собака гавкнет. Еще сумеречно, прохладно и тихо. Небо сонное, все как в густом тумане. Петухи то в одном конце села, то в другом, соблюдая секретную очередность, объявляют подъем.
Над речкой белесые полоски тумана, берега сырые — неуютно» («Культмассовый сектор»).
Еще один красивый пейзаж — закат: «Сижу, свесив ноги, наверху, на крутом берегу <...> солнышко <...> на макушки деревьев село. Опускается ниже, ниже, сквозь стволы стреляет короткими лучами, только чубчик розовеет над кронами» («Запасная бабушка»).
Тем более досадны некоторые стилистические конструкции. Вот речь идет о старшем брате Юры: «...теперь он и качает меня с боку на бок на кровати, и не уходит. Емухорошо — брат большой, в седьмой класс уже перешел» (здесь и далее курсив мой. — Е.К.). Или же повтор одного и того же слова на развороте книги: «Испуганный, я вприпрыжку ускакал во двор, будто сам воровал...» и «к нам постучали в окно. Я вприпрыжку подскочил на стук и в неописуемом страхе присел на пол и на четвереньках побежал под кровать». Или — совсем рядом: «Мама, как всегда перед большим праздником, меняла тюлевые шторы, вешала на двери и окна длинные занавески с крупными цветами и на пол поперек зала стелила дорожку. Дом сразу какой-то другой становился, праздничный. Утром мама вешала для меня на спинку стула новый костюмчик». И просфора отнюдь не «угощенье». С греческого языка это слово переводится как приношение — так называется «богослужебный литургический хлеб, употребляемый для таинства евхаристии и для поминовения во время проскомидии живых и мертвых» («Краткий словарь православных терминов»). Впрочем, подобные вопросы уместно было бы задать литературному редактору. Есть — правда, тоже немного — и корректорские «промахи».
Конечно, это не ложка дегтя... Но все же книги «для детей среднего и старшего школьного возраста», — а именно им в первую очередь адресована «Бела птица», — должны готовиться к изданию, как представляется, более тщательно.
Ссылка на публикацию на сайте журнала "Москва"
