Михаил Кильдяшов
У памяти великой на посту
Память – точка опоры поэта. Если он помнит себя в детстве, когда каждый день – открытие и чудо, если бережёт первые восторги юности, не растрачивает откровения зрелости – поэту покоряется время. Память поэта, воплощённая в слове, сохраняет прошлое в настоящем, создаёт многомерность мира, из которого не убывает ни один образ, ни одно деяние, ни одна жизнь.
Слово поэта – точка пересечения линии горизонта и оси времени. Ещё один шаг к горизонту, ещё одно движение по оси – и сложится первая строка. Мощная, как взрывная волна, сияющая, как солнце, свежая и благоуханная, как сад после дождя. Эта строка не от тебя, не от твоего таланта, не из твоего опыта. Она из «божественной тетради». В этой строке смыкаются память и пророчество, оттого поэт ответственен за каждый свой шаг. Его заблуждение – заблуждение многих, его правда – правда всех.
А после первой строки – предельная сосредоточенность и упорный труд. Все смыслы, весь словарь, все горести и ликования мира обрушиваются на поэта. На чистом листе ему предстоит обратить это «громокипение» в абсолютную гармонию, придать расплывчатым образам памяти чёткие контуры, облечь их в свинцовую пулю, бронзовый памятник, каменную слезу.
От Егора Исаева, как и от каждого поэта фронтового поколения, слово потребовало особой памятливости. Лики не вернувшихся с войны, недожитые жизни, несказанные слова поэт должен был выписать, прожить и произнести в своих стихах и поэмах, чтобы вытеснить из мира смерть, заполнить пустоту, прервать немоту, укрепить родство павших и живых, найти для многоязыкой державы единое, внятное всем слово Победы:
А ты, земля,
Ещё родней сродни
Страну с Москвой,
Москву со всем народом,
Дай,
Дай упор во глубине веков,
Яви – свой гнев –
Скажись набатным сводом
Согласных всех
И сродных языков.
Егор ИСАЕВ
Память приходит из дальней дали, где реки были чисты, где «родники роднились с рудниками», где на «извечном перетоке земли и неба, мысли и души» возник «народ-океан». Но потом на ясном небе взошло чёрное солнце: иссушило великий океан и полноводные реки, распространило среди лесов и полей «пустыню войны». В этой пустыне нет места жизни, только в прахе земном притаилась неведомая сила. Зачерпнёшь ладонью прах – а в нём свинцовые пули. Десятилетиями, от кайзера до фюрера, копились они на немецком стрельбище и теперь проросли адскими зёрнами в нашей земле. Неподверженные тленью, они впились в корни деревьев, свинцом отравили реки, огнём попалили хлеб:
Горел весь мир! И расступалась твердь,
В свои объятья принимая павших –
И тех безумцев, разносивших смерть,
И тех героев, смертью смерть поправших.
Но огонь всегда возвращается. Арийские пули движутся вместе с вращением Земли, летят из прошлого в настоящее, делая круг, превращают выжившего стрелка в мишень. От пули, что стала «праматерью всех ракет и снарядов», не уберечься – автоматной очередью, осколком или взрывом она всё равно настигнет. Стрелок, запустивший это смертоносное вращение, рвётся за пределы бытия, укрывается в небесной ладье, где, кажется, можно уберечься от суда земного:
Плывёт, скользит его ладья
Без времени, без меры
Куда-то в гавань забытья,
В края до нашей эры.
Где только штиль, где только синь
И солнечные пятна…
Но в инобытии вершится суд памяти. Небесный судия в образе босой женщины, покрытой красным платом, будто знаменем державы-победительницы, помнит всё, каждый выстрел, каждый вражеский шаг по выжженной земле. Из-под красного плата сияют синие очи, в которых «одиночество вдовы и глубина печали материнской». Из очей расплавленным свинцом катится слеза.
Свинцовая слеза становится каменной слезой, кремень-слезой, «слезой всея Руси». В ней собрался русский плач за все века. Плач о горькой доле, о людской несправедливости и божественной правде. Кремень-слеза «кричала на пожаре и по миру катилась от ворот в голодный год». Кремень-слеза путевым камнем встала на перекрёстке сотни дорог. Ты пришёл к этой слезе и замер на распутье. Из дали памяти материнский голос, как в детстве, позвал: «Домой!». И ты на мгновение оказался в безвременье и беспространстве. Наступил двадцать пятый час:
Он в междучасье есть, тот час,
Есть в промежутке том, куда –
Что сутки! – целые года
Вмещаются, как смысл в слова,
И где особенно жива,
И где особенно одна
Земля от высших сфер до дна,
Одна с утра и до утра.
В этот час оживает история и с постамента сходит бронзовый солдат. В нём проснулись жизни миллионов погибших. Он – «в одном лице – отец и сын, в одном лице – жених и муж, в одном родстве на весь Союз» – идёт державным шагом по планете, подпирает небесный свод, касается и шапки полярных льдов, и мерцающих созвездий. Его не берут свинцовые пули, он – «всем исполинам исполин» – ловит вражеские ракеты, бьёт по рукам тех, кто норовит украсть у нас Победу, вписать мелким почерком между строк Истины строчки лжи. Пройдя бессметным полком по всем континентам, бронзовый солдат возвращается на свой постамент, чтобы стоять «у памяти великой на посту».
В пору двадцать пятого часа открывается инобытие не только времени, но и пространства. Ты будто смотришь в перевёрнутый бинокль: большое увиделось на расстоянии во всей полноте. Перевернул бинокль – и всё далёкое стало близким.
Какие знакомые, милые лица! Они «пришли в конце строки всем похоронкам вопреки». Они, отец и братья, так молоды, а ты стоишь перед ними уже седым. Ты их не забыл, и они узнали тебя.
Две памяти встретились.