Михаил Кильдяшов
Мы ныне совестью мира стали
К 50-летию со дня смерти Александра Яшина
Подобно тому, как на границе литосферных плит возникает драгоценная руда, на стыке времён рождаются самобытные поэты. Они, когда «минуты роковые» складываются в «эпоху перемен», прозревают незримое, внимают беззвучному, осязают бестелесное. Из исторического разлома струится первооснова бытия, его потаённый смысл, начало всех начал, причина всех причин – то, ради чего сохраняется жизнь и одолевается смерть. Если упустить этот сокровенный смысл, не облечь его в слово новой эпохи, то неминуемо наступит мрак и пустота.
Когда меня ещё не было –
поэзия существовала.
Поэзия останется,
когда меня уже не будет.
Она повсюду:
в природе, в людях,
во мне
и вне меня,
как световые лучи
и как радиоволны –
в атмосфере
и в космосе.
Стихи существуют и не написанные,
не зарифмованные,
не напечатанные,
ещё не почувствованные никем,
как антимир,
и пока не уловленные,
как биотоки Вселенной.
Эти белые стихи написаны Александром Яшиным уже в зрелости: нашло точное выражение то, что молодому поэту открывалось гадательно. Слова – та самая драгоценная руда. Поэт добывает из неё металл смысла, скрепляет его рифмой, соединяет естество языка с естеством творчества. Но не каждому суждено открыть и явить предвечность поэзии.
Быть может, антимир стихов, их инобытие поэту приснилось. Он не знает, когда уснул и когда проснётся: грёза – яснее яви, явь – туманнее сна. Из этого сна возникает белеющий парус, шестикрылый Серафим, видение о последнем катаклизме. В этом сне – одновременность минувшего и грядущего, встреча предков и потомков. Что было – помнится, что будет – ведомо.
Вологодских пращуров поэта слово любило. Оно вложило им в уста сладкозвучное о, которое они в церковном песнопении, в былинах, закличках и плачах пронесли через столетия:
Вологда теперь разбогатела,
Вологжане, брат, взялись за дело,
Только окать не перестают.
Вода, молоко, колосья – во всём это оканье, будто время закольцевалось в волшебной букве, в непрерывном звуке, и жизнь стала бесконечной. В этой бесконечности нет ничего чужеродного. В этой бесконечности, как в сказке, случаются любые чудеса:
Раскинем полог у начала сказок,
Чтоб их целебным воздухом дышать.
Охотничьи побаски и рассказы –
Они из мёртвых могут воскрешать.
Смерть так далека и так невозможна, когда мир подобен пейзажу, которому стало тесно на холсте неведомого художника: «И рамка сосновая будет узка, И стены дыхание неба раздвинет». Лес, пашня, росистый луг наполняют первые лучезарные книги поэта.
Именно эти образы пойдут во спасение, когда в мироздании разверзнется пропасть и душа приготовится к неотвратимой беде, к небывалому испытанию. К войне, что начнёт сеять вражду не только между страной и страной, человеком и человеком, но и между землёй и небом, цветком и солнцем. В этой войне враг «с рогами на темной каске» будет ломать хребет истории, останавливать ход живоносного светила, утягивая его на запад, как в чёрную бездну.
Страна, на гербе которой не меч, не автомат, а колос, возьмёт на себя ответственность за бытие, вступится не только за свою землю, но и за всё мироздание, за истину и справедливость:
Сегодня мы от костров храним
Культуру, которую миру дали
Москва и Афины,
Париж и Рим, –
Которую мы от рожденья чтим, –
Мы ныне совестью мира стали.
И штык окажется сильнее танка. И тыл будет вторым фронтом. И богатырь былинный встанет в строй с нашими бойцами. Изумлённый союзник, притаившись за океаном, назовёт наш «труд опасный и тяжёлый» «самосожжением».
И для победы в такой схватке недостаточно пехоты, самолётов и крейсеров. Чёрные дыры, оставленные войной, поэт закупорит воспоминаниями детства, одолеет тьму светом, будет грезить о том, что выжженное поле боя вновь станет золотым полем пшеницы, что реку вновь назовут «рекой», а не «водным рубежом».
А после – иная большая работа. Народ-победитель, народ-гигант, народ-романтик воспалёнными губами припадёт к роднику жизни, израненными стопами пройдёт по исцеляющей росе, увидит в осени не унылую пору, а время великой радости, когда на разорённой врагом земле созреет первый послевоенный урожай. И хлеба ситные, хлеба долгожданные, хлеба земные и небесные утолят глад сердца – тоску по счастью, покою и любви.
«Война все чувства наши обострила», все силы наши удесятерила. Сквозь небесную синеву народ-победитель дотянулся до звёзд, посреди знойной степи из речных вод сотворил море:
Уже волну нельзя сравнить с донской,
Она гудит, под ветром нарастая,
И хоть вода по-прежнему – донская,
Но вид и норов у нее морской.
Каждый в общем деле нашёл «своё место на планете», и теперь бережёт её от новых потрясений, прокладывает на ней дороги жизни. Ради этой жизни поэт ищет в мире «вечную женственность», воплощает её в многоликих образах. Здесь и Алёна Фомина, что в колхозном тылу, подобна фронтовому командиру. И самопожертвенная Ольга, что в блокадном Ленинграде отдаёт осиротевшим детям единственную пайку хлеба. И Поля Батракова, от первой любви которой солнце стало ярче, лица – светлее, слова – теплее.
И тогда мир задышал полной грудью. В него вернулась чистота первых дней творения, когда ещё не случилось ни одной смерти, всюду была только жизнь. Мир на стыке времён сбросил ветхие одежды – обнажилась душа мира. У неё были зрение, слух и память.
Душа проникала «в глубь веков», заглядывала «в самое себя». Душа слышала «музыку вечности, голоса цветов и трав, их рост и дыхание».
Душа была Словом.